— Подходи Нурягды! — приказал он, опуская маузер.

Но Нурягды, бросив коня, направился не к командиру, а к Мемику.

— Как дела, Абдурашид, ваша милость? — громко, звенящим голосом спросил он и, пригнувшись, выдернул из-за голенища нож.

Но почти в то же самое мгновение Абдурашид отскочил в сторону, выхватил из-за пазухи пистолет. Два выстрела ударили один за другим. Раненный в груд и живот Нурягды все-таки успел рвануться вперед; падая, вцепился Абдурашиду в ногу, дернул. Подоспевший Хайдар прикладом стукнул предателя по руке, вышиб пистолет, второй удар обрушил ему на голову. Союн Сулейман подбежал, поднял голову теряющего сознание Нурягды и, с колена прицелившись из маузера, снял одного за другим двоих «караванщиков». Третий пустился наутек. Хайдар-мерген упал на землю, тщательно прицелился — и третий лутчек отправился вслед за первыми двумя.

Тяжело раненный, истекающий кровью Нурягды доживал последние минуты. Командир держал на коленях его голову. Пухлые, почерневшие губы юноши-бойца пытались выговорить какие-то слова, обрывки фраз:

— Тов… товарищ комроты! Я не винов… Бехбит… Бехбит своих прив… Скоро на помощь… На пом… Ох-х… — Тело Нурягды дернулось, на губах выступила кровь.

— Спи, дорогой товарищ! — Союн прикоснулся губами к еще теплому лбу юноши. — Прости, мы не верили тебе. Борьба нелегка, враг коварен… Прости!

— Ай, ай!.. — горестно качал головой старик Хайдар. — За лучшую жизнь сгинул парень. А сам и не видел жизни!

— Давай-ка этого в башню! — кивая на недвижно распластавшегося Абдурашида, приказал Союн. — Ага, вон и хвост змеиный показался!

Они едва успели подтащить к подножью башни связанного Абдурашида, отнести труп Нурягды в мазанку и уложить на топчан, как из-за холмов на такыр вышел человек с белой тряпкой ка палке. Союн и Хайдар поднялись на башню, к пулемету.

— Эй, красный командир! Союн Сулейман! — издали закричал «парламентер».

— Подходи ближе, не робей! — вставая, громко ответил Союн. — Что, сватать пришел? Мы невесту не выдаем!

— Брось шутить! Вас там двое или трое, нас много. Сдавайтесь! Полчаса вам на размышление. Сдадитесь — всех помилуем, кроме командира. Ну, его, так и быть, не повесим, а расстреляем… Если через полчаса не вывесите белого флага, пеняйте на себя!

— Все у тебя? — спросил командир.

— Все.

— Тогда живо шагай обратно, передай тому, кто тебя послал: «Земля под ногами, небо над головой, кто сумеет — пусть дотянется». Большевики не из тех, кто просит пощады! Но и вы пощады не ждите!

Несколько минут оба защитника башни молча лежали около пулемета. Долго ждать не пришлось. Темные точки показались на самом краю такыра. Рассыпавшись редкой цепью, они быстро приближались. Вот уже можно различить всадников на конях. Чуть заметно вздрагивает башня — десятки копыт сотрясают гладкую, сухую поверхность такыра.

— Алла-а!.. У-р-р!.. Во имя пророка!.. — доносится издали рев двух десятков глоток. Лутчеки размахивают саблями, на фланге группа смешивается, открывает ружейный огонь.

Союн Сулейман с неподвижным лицом и немигающими глазами передергивает затвор пулемета, снимает задержку. Прищурив левый глаз, ловит в прорезь прицела край вражеской цепи. Плавно жмет гашетку, медленно ведет стволом пулемета вдоль цепи. Грохот оглушает лежащего рядом Хайдара; он тоже старается не спешить, выпуская пулю за пулей из трехлинейки, — кажется, это винтовка Нурягды. Пули взбивают пыль под копытами коней. Упал с седла один, другой… Споткнулся конь, и всадник, перелетев через его голову, распластался вниз лицом. Повернув ствол пулемета, Союн очередями прошивает тех, кто спешился и ведет стрельбу с колена и лежа. Выстрелов уже больше не слыхать. Часть всадников заворачивает коней, нахлестывая их плетьми, пытается спастись бегством. Но куда убежишь на гладком, словно поднос, такыре! Чуть подняв прицел, Союн длинной очередью срезает беглецов. И только одной группе, человек в пять, удается достичь ограды. Кони с маху влетают во двор Одинокой башни, лутчеки визжат, размахивая саблями и ножами. Но старый Хайдар-водонос не напрасно учился стрельбе из русского ружья! Хладнокровно прицелившись, он снимает с седла одного, другого. Третьего приканчивает из маузера Союн. Двое оставшихся соскакивают на землю, кидаются на колени, тянут руки к небу. Один из них — незадачливый «парламентер».

— Что, пощады захотели? — разгоряченный боем, кричит сверху Союн. — У кого просите? Ведь у вас сила…

Пленники молчат. Кони, потерявшие всадников, бродят внутри ограды, ошалело мечутся по такыру.

«Аулом смутьянов» обычно называли туркменский аул Ак-яб, на северо-западе Керкинского бекства.

«Не приведи всевышний иметь дело с жителями этого Ак-яба! всплескивая руками, говорили друг другу эмирские чиновники, бекские холуи. — Там ни налог собрать, ни лутчеков разместить на постой… Такие скандалисты — совсем не признают властей!» Сами дехкане Ак-яба тоже не слишком пеклись о безупречности своей репутации. «Верно, мы спуску никому не даем, — говорили они. — Не трогай нас, так и мы не тронем. Но уж если тянут у нас из дому последнее — дадим по заслугам. Вот почему эмирские кровососы нас не жалуют!»

«Смутьяны» особенно осмелели после того, как из России дошли вести о революции. Верховодили Бехбит-палван, побывавший в Керки, и кузнец Ниязкули. В кругу дехкан за чаем, с пастухами в степных отарах, у рыбачьего костра на Аму-Дарье — всюду они призывали односельчан, гнать эмирских налогосборщиков, разоружать лутчеков, отнимать золото и хлеб у баев. Власть эмира к беков — гнилая власть, она опиралась на поддержку белого царя. Рабочие и дехкане России прогнали царя — так долго ли продержится эмир со своими подручными? Надо приблизить сто гибель. Так говорят большевики — самые умные и храбрые из русских.

И когда в мае девятнадцатого года за Чарджуем развернулись бои, красные солдаты пошли в наступление, а керкинскому беку и баям караваны повезли английское оружие из-за границы, тогда Бехбит-палван и Ниязкули собрали больше сотни молодцов из Ак-яба и ближайших аулов, увели в прибрежные заросли. Вооруженные кто чем, партизаны ожидали начала боев у русской крепости Керки, куда стягивались отряды лутчеков. Тогда же дехкане собрали деньги в виде налога Чарджуйскому Совету — самому крупному и влиятельному в русских поселениях не Аму-Дарье, и отправили Бехбита к комиссару Крайнову.

Время от времени партизаны группами выходили из зарослей, тайком наведывались в родные аулы, к семьям. В этот день с несколькими товарищами приехал к себе домой сам Ниязкули-кузнец, оставшийся за командира. Вечером, при светильнике, завесив двери одеялами, пили чаи в отдаленной комнате, беседовали.

— Пора бы уже вернуться Бехбиту, — сказал один из партизан. — Если дольше ждать, опоздаем под Керки. Отряд белогвардейцев уже вторую неделю под городом, лутчеки стягиваются туда же.

— Завтра вернемся, обсудим со всеми. — Ниязкули не успел поставить недопитую пиалу с чаем, как на дворе послышался шум.

— Какой-то вооруженный к нам! — крикнул, вбегая, сынишка хозяина.

Все повскакивали с мест. Сейчас же вслед за мальчишкой в дверях показался плечистый парень в халате, с маузером у пояса, папаха надвинута на лоб. Сдвинул папаху на затылок — и все с облегчением вздохнули: Бехбит!

— Позови волка — он тут как тут! — пошутил кто-то.

Бехбит обошел всех, каждому крепко пожал руку. Потом, ни слова не говоря, сел и принялся за чай с лепешками. Спустя минут пять отложил угощение, выпрямился.

— Вот теперь поговорим! — Он весело оглядел присутствующих. — Все живы-здоровы? Слушайте добрые вести: у Одинокой башни нам приготовлено оружие — винтовки с патронами, пулемет. Английские, правда, по послужат народу! Медлить нельзя: к Одинокой башне подбираются лутчеки. Путь неблизкий, сами знаете.

…Восток едва засинел, а крупные звезды ещё не потухли, когда до сорока всадников, покинув зону орошаемых земель, Углубились в пески. Кпереди отряда рысью ехал Бехбит. Партизаны скакали, вооруженные кто чем — трехлинейками, английскими винтовками. У некоторых охотничьи ружья, пистолеты, револьверы. У каждого — сабля.