Василий за компанию продлил свой завтрак, а за едой опять невпопад влез со своими предложениями. Он предложил достать цемента и делать что-то вроде дотов в оконных проёмах, применяя, как арматуру, и листовое железо, и просто кирпич и даже мешки с песком. Но генерал, дав высказаться ему, немножко помолчав, сказал, что не случайно все нетабельное оружие, что было у казаков, сдано в соответствии с указом Генерального прокурора Степанкова. И поэтому еще раз повторяет, что армия дала слово соблюдать нейтралитет, а он, как генерал-полковник, официально доводит до их сведения: своих обещаний армия никогда, ни при каких обстоятельствах нарушить не может. Иначе это будет позором для офицерской чести мирового значения, и до этого армейцы никогда не опустятся, кто бы на это их ни толкал. Что касается народа, он, сами видите, на нашей стороне. И единственное, что нам угрожает, это неожиданный рывок отряда спецназа.

- И еще,- подумав, сказал он, - всякие разговоры о возможности применения против нас танков - надо пресекать.

Все, безусловно, поняли, что Альберт Михайлович очень деликатно отчитал Василия, как бы не зная, от кого идут эти разговоры, но делали вид, что все нормально.

- Ну, да ладно, - снисходительно сказал генерал и ушёл.

Вскоре в кабинет Макашова пришли еще два пожилых генерала, которые постоянно были то с ним, то вместо него, принимая посетителей. Кто они - Василию было даже неинтересно, у него возникли свои проблемы: хоть его злоключения прошедшей ночи и закончились благополучно, но это было только внешне. Он заметил, что даже солдаты, которые стояли за дверью во время его дежурства в приемной, и те стали относиться к нему как-то не так, а негласная роль провокатора с его разговорами о танковых атаках на Белый дом тенью летала над ним.

И, несмотря на то, что он снова сидел на входе, на втором посту лестничного вестибюля, со своим же автоматом. А тот грузный мужчина, с бледным большим лицом, из личной охраны Министра обороны, который вместе с другими обезоруживал его, сейчас извинялся перед ним (как бы с радостью видя, что тот свой). Он долго жал Василию руку, говоря: “Пойми, сейчас всё, далеко, не так просто”.

Но всё равно, дневальный, один из его солдат - Васин помощник по посту, стоя напротив, глядел куда-то мимо него. Должно быть, подполковник провел с солдатами большую разъяснительную работу, заклеймив Василия, как пьяницу и к тому же паникера.

Эта обстановка не придавала ему настроения. И когда из стеклянных дверей площадки перед ним появилась молодая, очень обаятельная иностранная корреспондентка с магнитофоном и саквояжем и попросила пропустить ее в Министерство обороны, чтобы взять интервью для демократической западной прессы он, явно превышая свои полномочия, вместо того, чтобы послать дневального доложить в приемную, совсем недружелюбно сказал:

- Никаких интервью, министр занят.

Женщина медленно, с красивым акцентом подбирая слова, стала ему объяснять, что такая секретность вовсе не в их пользу и что она вынуждена, будет писать о том, что они здесь вынашивают и тщательно скрывают свои милитаристские намерения, а две-три минуты встречи с министром обороны разрядили бы обстановку.

- Все равно. Вы покажете, как обычно, не то, что есть, а то, что Вам нужнее, - ответил Василий.

Она некоторое время стояла, поджав нижнюю губу, затем вдруг неожиданно попыталась юркнуть у него под руками в дверь, но Василий успел задержать её. Женщина дружелюбно заулыбалась и начала опять просить пропустить ее. Он не менее дружелюбно отказывал ей; она перестала улыбаться и, поджав губы, осуждающе смотрела на него, окончательно осознав его бескомпромиссность. Он также стоял напротив, холодно глядя на нее. Ему было немного совестно, что “срывает” свое нехорошее настроение на этой симпатичной иностранке, тем более что последнее время по некоторым западным радиостанциям проскакивали довольно часто неодиозные передачи, а его двоякое отношение к ним в данный момент было на стороне плюса.

Эта амплитуда оценки у него постоянно колеблется в зависимости от процента правдивости этих “независимых передач”. Причем, отношение это сложилось у него еще много лет назад, потому что, как ни странно, но одним из предметов его “хобби” с самого подросткового периода было прослушивание и анализ иностранных радиопередач.

У него в доме был маленький, но технически неплохой для того времени радиоприемник “Рекорд-61”, и он до глубокой ночи увлеченно слушал все передачи. Сверял между собой явно противоположные трактовки одних и тех же событий Запада и ТАСС, выводил среднее, отмечая очередное событие на громадной географической карте Мира, которую он приспособил над своей кроватью вместо ковра.

Его увлечения вначале пугали отца: он начал беспокоиться, что Василь станет ярым антисоветчиком. И только то, что это все же помогало Васе в изучении общественных предметов (к примеру, географию он знал, не открывая учебников), отец не прибегал к решительным мерам. Вначале Василий, в душе и на самом деле, не стал верить никому и нечему советскому. Но по мере дальнейшего его духовного созревания, применяя свой метод анализа, он все же понял, что все эти “голоса” работают далеко не ради правды на Земле.

И более того, со временем, уже без труда, можно было определить, что большинство из этих голосов небеспристрастны, и даже немецкие станции, по большому счету, работают на Израиль. И уже тогда он понял, что большинство стран Мира бесшумно оккупированы изнутри. Но в целом вся западная пресса сейчас ему была далеко не чужда и, глядя на ее представителя, он не испытывал неприязни, хотя восторга тоже, в добавок к его настоящим настроениям. Он уже собрался послать дневального в приемную МО, но женщина вдруг демонстративно резко повернулась и ушла.

Василий опять уселся на свой стул, продолжая нести службу, безучастно поглядывая на Баркашовцев, постоянно выбегающих покурить на лестничную площадку. Некоторые удивленно смотрели на него, видя вновь с автоматом, а один коренастый парень пытался даже заговорить с ним, спросил как бы извиняясь:

- Ну, ты на нас не обижаешься? В ответ он съязвил ему, сказав, что на бестолковых вообще не обижается. Парень смутился и ушел.

Вообще обижаться ему на них ни к чему, нормальные ребята, готовые безропотно сложить свои буйные головы за правое дело, а что касается личных обид, то нужно быть выше их. И, конечно, партия Русского национального единства - это пока единственное, на что еще можно надеяться в серьезной схватке с оккупационным режимом. Но дело в другом. Если они выстоят и победят как единственная сила, что тогда? Смогут ли они пожертвовать своей победой ради общего блага людей всех национальностей нашей Родины?

Не получится ли так, как в той притче, убивая дракона, сами не превратятся ли в дракона? Этот вопрос его мучил еще задолго до этих дней!

Полгода назад, приехав в Москву, Василий обходил много патриотических организаций, считая долгом любого гражданина в тяжелое для Родины время быть участником политического движения. Имел беседу и с Баркашовцами.

Он понимал, что русский национализм возник не искусственно, а стихийно, как средство защиты от чудовищных форм проявления национализма других народов, подогреваемых прорабами перестройки.

Без сомнения, русских не любят очень многие, прежде всего за их величие. Но величие Руси Великой не надумано и не искусственное творение.

Это фактор исторический, вышедший из глубины веков и умноженный трудом многих поколений. И величие Руси - это не ранг политики нашего государства:

Свойственное русским беспредельное великодушие всегда превышало его величие. Может, в этом и трагедия русского народа. Только великодушие к другим народам в ущерб своего национального достоинства позволило оседлать себя неправедной политической властью.

Конечно, терпение народа временами заканчивалось, а гнев всего великого всегда был велик и страшен.

Любой грамотный человек, конечно, знает, что свастика на рукавах Баркашовцев - это вовсе не фашистский знак, а знак гнева с православной иконы. И Василий не хотел, чтобы этот гнев был по-русски великий.