И вот я читаю письма Чайковского родным и близким людям из Италии (1877–1878 гг.).

«…Чем больше я живу за границей, тем более убеждаюсь, что жить можно только в России».

«…Везде оливковые деревья, пальмы, розы, апельсины, лимоны, гелиотропы, жасмины, словом — это верх красоты. А между тем… я ходил по набережной и испытывал невыразимое желание пойти домой и поскорей излить свои невыразимо тоскливые чувства в письме к вам (Н. Ф. фон Мекк. — Г. П.). Отчего это? Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, вечером по степи, бывало, приводили меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка — словом, все, что составляет убогий русский родной пейзаж!»

«…Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она на меня теперь, а все-таки я остаюсь и навеки останусь верен России. Знаете… что я еще не встречал человека, более меня влюбленного в матушку Русь… Меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-нибудь уголке Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают все русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязь то, что для меня несказанно дорого и свято…»

Конечно, эта печальная тема в «Итальянском каприччио» могла быть выражением тоски по родине, по России.

А каков же вывод? Может быть, такой: под воздействием яркого, но чужого зрелища возникает решение вернуться на родину?

Как-то я поделился с одним музыкантом мыслями об «Итальянском каприччио». Он сказал, что я волен так понимать эту музыку, но, кроме блестящего изложения контрастных итальянских тем, никакого другого содержания это произведение не имеет; оно рассчитано на чисто внешний эффект и других целей, очевидно, не преследует.

Убежденность, что в столкновении этих тем заключена какая-то глубокая идея, не покидала меня. Все-таки ответ надо искать в самой форме «Каприччио». Ведь в истинно художественных произведениях форма и содержание неразрывны; в них сама форма рождена замыслом содержания и несет в себе это содержание.

Я опять обратился к Чайковскому, к его письмам периода создания «Каприччио».

По приезде в Рим Чайковский поселился в отеле «Костанци», в комнате, которая выходила окнами на север. «Но потом оказалось, — писал Петр Ильич, — что окна мои выходят на двор казармы, в которой целый день производятся упражнения солдат, пальба, сигналы и тому подобный беспокойный шум». Комнату он, конечно, сменил. Но звонкий кавалерийский сигнал запомнил.

Уже через несколько дней после приезда в Рим Чайковский пишет своему другу, Надежде Филаретовне фон Мекк: «Вчера слышал на улице прелестную народную песню, которой непременно воспользуюсь». Может, это будет симфоническое произведение? Как-то Петр Ильич признался своему другу, что слышит новую зарождающуюся в нем мелодию уже в гармоническом оформлении и даже в оркестровом инструментальном звучании. А если действительно задумано симфоническое произведение? Не так ли прозвучала в его воображении эта народная песня?..

И вот идея нового произведения постепенно завладевает композитором. Теперь Рим начинает мешать ему. «Рим не совсем подходящее для меня местопребывание, — пишет он 4 января Танееву, — он слишком шумен, слишком роскошен историческими и художественными богатствами». И дальше самое главное: «Хочу написать итальянскую сюиту из народных мелодий…»

Что такое сюита? Это музыкальное произведение, которое состоит из нескольких самостоятельных контрастирующих между собой частей, объединенных единым художественным замыслом. Отсюда следует, что никакого драматического действия в будущем произведении не намечалось. Таким его задумал Чайковский. Но этому не суждено было сбыться.

Через месяц Чайковский в основном закончил свое новое произведение. «…У меня вчерне уже готова итальянская фантазия на народные темы, которой, мне кажется, можно предсказать хорошую будущность. Она будет эффектна благодаря прелестным темам, которые мне удалось набрать частью из сборников, частью собственным ухом на улицах», — пишет он Н. Ф. фон Мекк.

Петр Ильич не объясняет, почему он изменил форму произведения, а ведь форма изменилась. Задумал сюиту, а написал фантазию! «Каприччио.» поражает нас своей связностью, логикой развития музыкального действия, оно кажется отлитым целиком из чистого, звонкого металла.

Что же заставило Чайковского отказаться от первоначального замысла? Конечно, это произошло не случайно.

Вопросу формы произведения, слиянию идеи с ее воплощением Чайковский придавал большое значение. Вот как он описывает в те дни свои впечатления от скульптуры Микеланджело «Моисей»: «Ничего нельзя себе представить более совершенного, как эта статуя. Видно, что у гениального художника форма выразила всю его мысль». И Чайковский подчеркнул слово «всю».

То же самое мы видим в «Итальянском каприччио». И здесь форма (то есть то, как это произведение построено) отразила какую-то главную мысль композитора. Какую же?

Поправку в замысел внесла жизнь, ломая то, что было задумано, и рождая новое, о чем и не мыслилось.

Чайковского постигло горе. В эти дни в далеком Петербурге умер отец. В письме Юргенсону, издателю его произведений, 11 января Петр Ильич пишет: «…Мое здоровье плохо., да и нравственное состояние скверное. Из Петербурга получаю все грустные известия: сестра моя больна, дочь ее старшая больна, и, наконец, вчера я был извещен о смерти отца моего. Ему было восемьдесят пять лет, и известие это не могло поразить меня неожиданностью — но это был чудный, ангельской души старичок, которого я очень любил, и мне горько, что я больше уже никогда не увижу его».

Печальное событие повернуло все. И именно тогда неожиданно получила свой настоящий смысл найденная Чайковским скорбная тема. Говорят, это одна из песен, которые распевали в то время венецианские гондольеры. А возможно, мелодию досочинил сам композитор, потому что в протяжном, распевном ее характере так много родственного русской песне. Она должна была прозвучать в начале произведения, задать ему драматический тон и создать напряжение, которое нужно разрешать. Она стала главным стержнем, вокруг которого развивалось музыкальное действие. Интересно отметить, что похожую мелодию с таким же точно аккомпанементом использовал Лист в симфонической поэме «Тассо», и песня эта называлась «Оплакивание Тассо». Петр Ильич своей мелодией тоже оплакивает потерю близкого человека.

В эти же дни в Риме началось весеннее празднество — карнавал.

Итак, столкнулись два события. В одном — внутреннее глубокое горе, в другом — предельное веселье. Как же Чайковский воспринял карнавальные события? Не удивительно, что карнавал потерял для него свою прелесть. «Мне это беснование мало понравилось, может быть, оттого, что я сегодня нездоров и все меня раздражает, — пишет он фон Мекк. — …Сейчас получил, наконец, письмо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, читая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на меня благодетельное влияние; я чувствую в душе просветление и примирение».

И это просветление и примирение в душе композитора должно было отразиться в его произведении.

Переборол себя Чайковский и в оценке карнавала: «Общее впечатление карнавала самое для меня неблагоприятное. На меня вся эта суета производила впечатление удручающее, утомляющее и раздражающее… Но я не мог не оценить искреннюю веселость, которая проявляется во всем туземном населении во время карнавала…» В другом письме он продолжает свою мысль: «…Когда хорошенько вглядишься в публику, беснующуюся на Corso, то убеждаешься, что как бы ни странно проявлялось веселье здешней толпы, но оно искренно и непринужденно. Оно не нуждается в водке или вине; оно вдыхается в здешнем воздухе, теплом, ласкающем…»