– Каково ваше жизненное кредо?
– У меня было два деда – оренбургские казаки – один вахмистр, другой урядник. Они говорили мне: надо жить так, чтобы, когда ты ложился спать, тебе не было стыдно перед собой. От окружающих можно еще что-то скрыть, а вот от себя ничего не скроешь. Наверное, это то самое главное, что должно каждым из нас управлять, – собственная совесть.
– Когда вы в конце 70-х – начале 80-х, то есть в разгар застоя, работали в «Советской России», она была самой острой из центральных газет. Какой ценой это давалось?
– Время, когда мы начинали создавать свою «Советскую Россию», шел 1978-й г., было и сложнее, и проще. Проще тем, что очень уж однообразными были многие газеты. Согласитесь, на таком фоне сделать газету, отличающуюся от других, было, конечно, легче, чем сегодня. Правда, для этого нужно, чтобы в коллективе большинство были единомышленниками, конечно, при обязательном наличии инакомыслящих. И в редакции у нас были люди, не разделявшие моих взглядов. Известно, что зайцы потому хорошо бегают, что существуют волки и лисы. Это надо иметь в виду, ибо, когда коллектив однообразен и все думают одинаково, продвижение вперед весьма затруднительно.
Да, в ту пору сложнее было говорить правду, критиковать партийную власть: ощущалось сильное сопротивление. Неординарность, свежая мысль часто вызывали неадекватную реакцию. И у тех, кто управлял газетами, и у наших коллег из других изданий на улице Правды: «Что это она себе позволяет, эта самая “Совроська”?»
Однажды мы взяли и отказались от передовиц, заменили их размышлениями публицистов, мнениями авторов и письмами читателей. А вот теперь «Правда» применяет тот же прием. Но это же было двенадцать лет назад? А тогда говорили: «Нельзя этого делать! Должно быть заглавное что-то!» А мы сделали, и ничего. Или начали в газете выпускать целые блоки и полосы, посвященные только письмам читателей. Когда есть сопротивление, возражения, несовпадение взглядов, творческий коллектив работает интенсивнее: идет борьба мнений, она стимулирует творчество. Творческий человек теряет форму, когда нет сопротивления.
Я принадлежу к той немалой части людей, которые в те годы все более критично оценивали суть застойного периода. Больше всего раздражало бездумное послушание, оно вызывало желание противоречить. И тот, кто не хотел проявлять послушание, сразу выделялся и становился нежелательным. Неслучайно тогда стало появляться так много инакомыслящих, их быстро превращали в противников, и нередко случалось, что люди покидали страну. Вот почему хотелось быть самим собой, представлять в газете реальный мир таким, какой он есть, а не таким, каким хотели его видеть. Уже тогда мы стали говорить о том, что скудность и бедность нашей пропаганды заключается именно в том, что одно мы пишем в газете и совсем другое люди видят в жизни. Это людей обижало, раздражало и унижало.
Не сразу, но постепенно мы в «Советской России» вышли на критику, острые темы, в то время запрещенные. В частности, дали серию критических материалов по Москве. А это было, мягко говоря, очень непривычно. Ведь существовала традиционная установка: в Москве не может быть ничего плохого, это столица СССР, образцовый советский город. И вдруг «Совроська» критикует!.. Кое у кого это вызвало, конечно, большое раздражение… И не только.
В газете все чаще выступали собкоры, которые мутили воду на местах. Например, в Краснодаре, где отношения газеты с Медуновым (первый секретарь обкома) вызвали замечания по этому поводу в адрес редакции и в отделе пропаганды и секретарей ЦК партии. Состоялись резкие разговоры: «До каких пор? Кто вам позволил?!» Никто, конечно, не позволял, мы просто делали то, что нам диктовала совесть.
Или тема преступности. Когда мы написали в газете о банде, орудующей в Центральной России, позвонил Чурбанов, в то время заместитель министра МВД, и раздраженно спросил: «Кто же вам это позволил? Какие могут быть в советской стране бандиты?!»
Когда направили работать в «Советскую Россию», один мудрый человек (это был Александр Чаковский, главный редактор «Литературной газеты») сказал мне: «Главный редактор должен быть не только мужественным, но еще и хорошим тактиком. Вы, как новый человек, сейчас еще мало что знаете о газете, и вам надо ваше незнание превратить тактически во благо. Сейчас у вас редкая, но недолгая возможность незнанием объяснять все неординарные поступки редакции (“а я и не знал, что этого делать нельзя”). Если у вас хватит сил и терпения, то примерно через год наступит определенное привыкание: дескать, в других газетах многие непривычные вещи делать нельзя, а в “Советской России” можно. Более того, начнет работать стереотип (я это скоро почувствовал!): наверняка они это согласовали и им разрешили». Даже про Медунова на улице Правды среди журналистов ходили разговоры, что «Советской России», поскольку она странная немножко газета, разрешили писать в таком тоне. А ведь на самом деле никто ничего не разрешал!
Главный редактор, если он хочет учить смелым деяниям, риску своих сотрудников, обязан значительную долю тех стрел, что обрушиваются на газету и ее авторов в ответ, принимать на себя. Должен уметь держать удар. Если журналисты видят, что редактор не берет на себя ответственность, они так смело работать не будут.
– Когда вы говорите, что телевидение должно не только просвещать, но и утешать, что имеете в виду?
– Есть два принципиальных момента, из которых я исхожу, утверждая, что телевидение должно и утешать. Первый состоит в том, что в нашей пропаганде, информации слишком много рационального. А в человеке, как известно, два начала: рациональное и эмоциональное. А мы, к сожалению, в нашей пропаганде эмоциональное начало явно недооцениваем. Считаем, главное – до сознания дойти, все остальное решится само собой. А это неверно. Я и в застойное, как теперь говорят, время утверждал: мы слишком рациональны, вся пропаганда трескуча, декларативна и поэтому неэффективна.
И второе. Есть вечные ценности, носителями которых является индивидуально каждый человек. И напоминать ему об этих ценностях, особенно в сложный период невзгод и крутых поворотов, в котором мы сейчас живем, очень важно. Как бы ни было сложно с колбасой и не только с ней, великое предназначение человека не сводится только к этому. Утешать не значит призывать – оденьте розовые очки. Нет. Но ведь в любое время, даже в самое трудное, продолжают существовать честь и совесть, добро и зло, любовь и ненависть, справедливость и несправедливость. И надо помнить об этом. Тем более в сложные периоды. Чтобы человек не одичал, не обозлился на все и вся, чтобы остался человеком. И здесь, может быть, самое главное – не забывать об ответственности за тех, кто идет следом.
Еще один аргумент в пользу функции утешения на телевидении. Телевидение существенно отличается от печати тем, что в нем присутствует приоритет зрительного ряда. Телевидение прежде всего зрелище, оно сочетает в себе и журналистику, и искусство. А искусство всегда рассчитано не только на разум. Поэтому так важно, чтобы воздействие на духовную, нравственную сферу было равно влиянию, которое мы оказываем на разум. Особенно теперь. Телевидение сегодня в связи с политизацией жизни очень деформировалось. И не потому, что другие люди пришли, просто само время вызвало перемены на телевидении. И процесс политизации, когда главным героем дня стал политик не по должности даже – сейчас все политики, все произносят речи. И все это телевидение не может не отражать на экранах адекватно тому, что происходит в реальной жизни.
Однако что происходит? Год, второй, третий, четвертый мы все политиканствуем: прихожу вечером домой, включаю первую программу: сидят люди за тумбами – круглый стол, по второй – идет сессия Верховного Совета, включаю «Добрый вечер, Москва!» – тумбы опять, четвертая программа назидательная – опять сидят педагоги и учат, как жить, включаю «Ленинград» – тоже заседания и дискуссии… Начинаешь думать, что соотношение политики и всей остальной жизни явно у нас деформировано. Поэтому так важно сегодня уравновесить содержание общественно-политической функции с художественно-просветительской на телевидении. Тем более у нас тысячи городов и деревень, где нет театров, дворцов спорта, картинных галерей, телевидение в какой-то мере заменяет все это. Я понимаю, таким образом, утешение в очень широком смысле – в смысле удовлетворения тех духовных запросов, которые мы так долго не удовлетворяли в полной мере.
