Достоверно известно было только то, что Брульяр пятнадцатилетним мальчиком поступил на службу к Кампредону, тогдашнему послу при русском дворе. В 1726 году Кампредона отозвали, и Жан, которому было семнадцать лет, остался при Манъяне, секретаре посольства, исполнявшем функции не замещённого никем посла. Маньян ценил в Жане проворство, смышлёность и беглое знание немецкого языка, а также приличное знакомство и с русским, двух лет пребывания в России оказалось достаточным, чтобы юноша вполне удовлетворительно освоился и с этим языком. Правда, Брульяр был всего только лакеем, но Маньян рассчитывал сделать из него тайного агента.
Ему пришлось отказаться от этой мысли, когда обнаружилась пропажа компрометировавшего Францию в глазах Англии документа. Виновность Жана установлена не была, но подозрение пало на него. Некоторое оправдание этому подозрению сказалось в том, что Жан по рекомендации английского посланника отправился в Англию лакеем к какому-то знатному лорду. Он не ужился долго и там, попал в Италию, но оттуда вынужден был бежать в Австрию. В конце концов он попал в хорошо знакомый ему Берлин, где слонялся без дела, пока не узнал, что в Берлине будет проездом новый французский посол при русском дворе, маркиз де ла Шетарди. Последний охотно согласился взять его к себе, так как послу было важно иметь в числе прислуги лицо, владеющее русским языком. История с пропажей документа, которую ему пришлось узнать, не остановила его. Шетарди был достаточно беспринципен, чтобы видеть тут что-либо особенное: каждый норовит стащить то, что плохо лежит, и Маньян был сам виноват: зачем «плохо положил». Сам Шетарди был очень осторожен и одинаково не доверял ни Жану, ни честному, до глубины души преданному ему Пьеру, ни остальной прислуге. Даже не все секретари посольства были посвящены в политические интриги маркиза; да и те, кого он по необходимости удостаивал доверия, многого не знали.
Жан ясно видел, что здесь, как говорится, «не пообедаешь», потому что к документам не было ни малейшего подступа.
Немудрено, что он обрадовался, когда заподозрил тайну заброшенной комнаты, и пришёл в уныние, увидев, что эта тайна ускользает от него. Он воспользовался удобным случаем, чтобы тщательно исследовать комнату, но ничего подозрительного в ней не заметил: комната как комната. Да и трудно было что-нибудь заметить: ведь потайной ход за книжным шкафом находился в стене, имевшей окно, благодаря чему казалось, будто вся эта стена поворачивала под прямым углом, за которым и была секретная комната, однако это, благодаря окну, совершенно маскировалось. Жан выстукал все стены, тщательно осмотрел занавеску перед дверью, подумал, что она настолько широка, что в ней легко спрятаться и подглядеть, чем занимается Шмидт, исползал весь пол, в надежде найти хоть какую-нибудь трещинку в паркете, за которым мог скрыться потайной люк, но нигде ничего не нашёл.
Безуспешно ходя вокруг не дававшейся ему тайны, Жан упустил другой секрет, который мог бы, пожалуй, дать ему больше реальных благ, чем первая. Однажды вечером он заметил, что во двор въезжает таинственная карета со спущенными занавесками, которая и прежде привлекала его внимание. Жан как раз собирался улизнуть в игорный вертеп, но тут решил воспользоваться благоприятным случаем, дававшим ему возможность подглядеть на этот раз посетителя, чего прежде ему никак не удавалось. Однако, увидев, что это какая-то женщина (её лицо он не мог видеть), Жан только презрительно пожал плечами и спокойно ушёл. Он знал, какой ловелас его хозяин, знал, что интрижки маркиза считаются десятками, но видел в этом просто забаву умеющего пожить человека, а никак не деловое занятие посла; волокитство хозяина его совершенно не интересовало!
Между тем, если бы Жан дал себе труд последовать за таинственной посетительницей, то он увидел бы, что благодаря редкой рассеянности Пьера (в любовных делах Шетарди всецело доверял камердинеру) была возможность проскользнуть в комнату, откуда можно было подслушать разговор посла с гостьей. А из этого разговора он усмотрел бы, что фрейлина её высочества правительницы Анны Любочка Оленина подслушивает государственные секреты и сообщает их французскому послу. Дорого заплатила бы Анна Леопольдовна за подобное разоблачение!
Действительно, Любочка и на этот раз, как всегда, явилась к маркизу с важными открытиями. Сначала, конечно, надо было отдать долг важности – «ведь они так долго, так долго не виделись, целую вечность»! У Любочки был в спальне Шетарди свой особенный шкаф, где хранились кое-какие запасные принадлежности её туалета. И вот, когда ласки «милого Жака» порядочно растрепали её, Любочка накинула на голые плечи лёгкий кружевной пеньюар и, усевшись на колени Шетарди, принялась весело болтать, помахивая крошечными туфельками, надетыми прямо на босую ногу.
– Ну, что новенького на нашем горизонте, крошка? – спросил Шетарди, наливая Любочке рюмку старого вина.
– Мой милый, чего-чего, а уж новостей у нас всегда много!.. Просто не знаю, с чего и начать. Для начала нечто сенсационное: граф Морис Линар просил и получил руку Юльки Менгден!
– Быть не может! – воскликнул Шетарди, от изумления чуть не роняя бутылку с вином. – Ты чего-нибудь не поняла!
– Уж поверь, мой милый, что я никогда ничего не спутаю! Я понимаю, что это должно казаться очень странным, но это – факт. Предложение Линара принято и одобрено правительницей. Пока ещё помолвка будет держаться в большой тайне, но через несколько месяцев её объявят официально. Вероятно, это приурочат к июню-июлю, когда правительница предполагает разрешиться от бремени. Этим думают зажать рот разным сплетням, которые неминуемо будут высчитывать, что со времени вторичного приезда Линара[69] в Россию до июля пройдёт как раз положенное время…
– Но я всё-таки не понимаю… Ну да, женитьба Линара, одобренная правительницей, может послужить известной ширмой, но женитьба именно на Менгден – вот тут я окончательно смущаюсь в догадках. Ведь и без того правительница делила свою нежность между Линаром и Юлией Менгден. Да ведь теперь Анна Леопольдовна должна известись ревностью, тем более что она не будет знать, кого к кому ревновать – Линара к Юлии или Юлию к Линару!
