– Вполне, маркиз! – кланяясь, ответил Шмидт.

– Благодарю вас, и, поверьте, что его величество мой король не оставит ваших услуг без вознаграждения! Теперь, будьте любезны, отоприте дверь второй комнаты и вернитесь сюда. Я сейчас позвоню слуге.

Шмидт отпер дверь и снова занял прежнюю подобострастно-почтительную позу. Шетарди позвонил. Камердинер, вошедший на его звонок, застал конец фразы посла:

– …Всё равно я не могу выпустить из дома такой важный документ! Единственное, что я могу сделать из уважения к барону, это позволить вам скопировать бумагу здесь же, у меня!

– Но помилуйте, ваше превосходительство, – взмолился Шмидт. – Ведь тут будет работы почти до самого вечера!

– Что же делать… Пьер, – обратился посол к камердинеру, – проведите господина Шмидта в дальнюю заднюю комнату, где он всегда работает, когда приходит копировать!

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, – ответил камердинер, уводя за собой Шмидта.

– Если она не подпишет, я не допущу осуществления этого замысла! – пробормотал Шетарди. – Правда, я рискую тем, что царевна Елизавета пойдёт на соглашение с регентом, но… кто не рискует, тот не выигрывает!

Дом на Васильевском острове, где по своём приезде в Петербург поселился Шетарди, оказался в таком плохом состоянии, что с наступлением осени 1740 года посол должен был перебраться в садовый флигель, рассчитывая летом капитально отремонтировать его.

И дом, и флигель имели свою историю, а может быть, легенду.

Уверяли, что дом, сложенный из угрюмого серого камня, был выстроен одним из сподвижников Петра чуть ли не в год основания города (1703 г.). Несмотря на то, что при доме был большой сад, огороженный высокой каменной стеной, общий вид здания был таким угрюмым и неприветливым, что владельцы там не жили, и дом долгое время пустовал. И вдруг в опустелый дом явилась целая орда плотников и каменщиков. Закипела деятельная работа, во двор возили лес и камень, но – странное дело! – сам по себе дом оставался всё таким же хмурым, разорённым. Только стена подверглась некоторой частичной перестройке: с неизвестной целью её во многих местах снабдили ложными башенками.

Соседи недоумевали: материала возят видимо-невидимо, а дом всё в прежнем виде. Наконец работа закончилась, громадные ворота захлопнулись, и дом погрузился в прежнее безмолвие. Правда, иногда по ночам из-за стены чуть слышно доносились какие-то звуки, но это только пугало прохожих, – ведь само здание постоянно оставалось неосвещённым.

Загадка разъяснилась только впоследствии: оказалось, что в саду был выстроен довольно просторный флигель, который с улицы оставался совершенно невидимым благодаря высокой стене и деревьям, росшим вокруг. Этот флигель был выстроен Монсом, купившим всё место, и здесь-то, как говорили, не раз происходили его свидания с императрицей Екатериной I. После казни Монса дом отошёл правительству, был подарен Ягужинскому,[60] а тот, в свою очередь, продал его кому-то. Новый владелец на скорую руку поштукатурил дом, позамазал кое-как трещины да щели и сдал под французское посольство. Но, как мы уже говорили выше, Шетарди, натерпевшийся от холода в первую зиму, летом приспособил для жилья просторный флигель и с осени переехал туда. Основываясь на ходивших об этом флигеле легендах, Шетарди предварительно тщательно исследовал стены флигеля, и кое-какие приятные открытия вполне подтвердили его ожидания.

С фасада этот флигель казался совсем маленьким, но сзади, в замаскированных крыльях, тянулись большие анфилады комнат. В одну из них, почти подходившую к стене, и привёл камердинер Пьер Шмидта.

Это была небольшая, неуютная, заброшенная комната, меблированная очень скудно. Колченогий диван, пара изорванных кресел, шаткий стол с письменными принадлежностями да большая книжная полка-шкаф составляли всё убранство комнаты.

Шмидт сейчас же расположился у письменного стола и приготовился копировать принесённые им с собою бумаги, предупредив камердинера, чтобы ему отнюдь не мешали, так как дело спешное и требует полного внимания. Но, как только вдали замолкли шаги камердинера, Шмидт поспешно встал, запер дверь на ключ, задёрнул перед дверью побуревшую от времени, но очень плотную портьеру и подошёл к многоэтажной книжной полке. Здесь он отсчитал шестую полку снизу, отмерил от её края вправо шесть четвертей и таким образом добрался до самого обыкновенного на вид костыля, каких было набито в стене довольно много. Шмидт с силой дёрнул за костыль сначала вправо, потом вниз, и часть нижней доски откинулась, обнажая потайной шкафчик, в котором виднелись два рычага. Шмидт повернул один из них, и громоздкий книжный шкаф бесшумно опустился вниз, открывая вход в следующую комнату. Шмидт захлопнул дверцу потайного шкафчика, вошёл в образовавшееся от провала книжного шкафа отверстие и в обнаружившейся комнате вновь проделал ту же процедуру, то есть отыскал маленький шкафчик, повернул один из оказавшихся там рычагов, книжный шкаф снова вырос из-под пола, закрыв тайный проход.

Вторая комната нисколько не была похожа на первую. В ней не было окон, и свет падал сверху, через крышу, застеклённое отверстие которой было искусно замаскировано выступавшим с фасада коньком. Эта комната была меблирована очень хорошо. Здесь были широкий мягкий диван, несколько удобных кресел, большой письменный стол, ряд платяных шкафов и аптекарских шкафчиков и большой умывальник.

Шмидт сейчас же приступил к делу. Он разделся до нижнего белья, снял с головы седовато-рыжий парик, под которым оказались коротко остриженные светло-каштановые волосы, достал из шкафчика пузырёк с жидкостью желтоватого цвета и принялся втирать её в лицо. Затем, не давая высохнуть лицу, он налил на ладонь прозрачной жидкости из другого пузырька и в свою очередь вытер лицо и ею. Когда затем он вымыл лицо водой, то оно оказалось совершенно молодым, нежным и очень бледным.

Не теряя времени даром, Шмидт подсел к зеркалу и принялся преображать себя. Когда минут через десять он надел вынутую из платяного шкафа поддёвку и подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, то оттуда на него глянуло типично русское, добродушно-плутоватое купеческое лицо с намасленными и гладко зачёсанными волосами, окладистой бородой и румянцем во всю щёку.