Этот «молодой двор» составлял центр, на который было обращено внимание не только политиков того времени и высших придворных сфер, но и вообще всего петербургского общества.

Все замечали, что здесь готовится драма.

«Внук Петра Великого», как сказано было в манифесте Елизаветы Петровны, не таинственный незнакомец для русских, сын дочери Петра Великого, герцогини голштинской Анны Петровны, Пётр Фёдорович, долго был страшилищем русских венценосцев, как призрак. Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна ненавидели этого голштинского «чёртушку». Елизавета Петровна решилась заклясть призрак тем, что вызвала его из далёкой тьмы на русский свет. Но она сделала это так потаённо, что об этом не знали ни сенат, ни сам канцлер Бестужев.

Пётр Фёдорович рано осиротел и получил жалкое воспитание. Его дядька, «способный лишь обучать лошадей», умел только сечь его и внушил ему отвращение к наукам. Елизавета Петровна была поражена невежеством племянника и приставила к нему академика, но и последний ничего не мог поделать с ним и мог обучать его только кутежам.

В 1745 году, когда Петру Фёдоровичу было семнадцать лет,[103] его женили, и он проявил свой нрав как человек уже самостоятельный. Болезненный, бесчувственный телом и бешеный нравом, с грубыми чертами вытянутого лица, с неопределённою улыбкою, с недоумевающими глазами под приподнятыми бровями, «ужасно дурной» после оспы, Пётр Фёдорович ненавидел всё русское, любил только свою Голштинию, завёл родную обстановку, окружил себя шлезвигскими офицерами, собирался отдать шведам завоевания своего деда, дабы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании. Кроме того, у него была истинная страсть к прусскому королю Фридриху II. Он благоговел пред «величайшим героем мира» и готов был продать ему всю Россию. Ему были известны имена всех прусских полковников за целое столетие.

Фридрих основывал свои расчёты на этом своём слепом орудии в Петербурге. Он надеялся также на жену Петра Фёдоровича, Екатерину, бывшую принцессу Ангальт-Цербстскую, отец которой состоял у него на службе. Говорили даже, что когда он пристраивал её к русскому престолу, она дала ему слово помочь Пруссии. Но в этой женщине ошиблись все, кто думал сделать её своим орудием.

Великая княгиня Екатерина Алексеевна – София Доротея, – которая была только годом моложе Петра Фёдоровича, родилась в Штеттине, где её отец был губернатором. Когда ей минуло пятнадцать лет, её мать, снабжённая наставлениями Фридриха II, привезла её в Петербург. Через год принцесса София, приняв православие с именем Екатерины, была обвенчана с Петром Фёдоровичем, вопреки предостережениям врачей насчёт болезненности жениха, вопреки ропоту духовенства – Пётр Фёдорович приходился ей двоюродным братом по матери.

Почти девочка, из «крошечного» немецкого двора, она попала в глубокий омут козней. Её окружили распри царедворцев, осложнённые борьбой с Фридрихом, подозрительность императрицы Елизаветы, разжигаемая фаворитами, и раздоры с мужем.

Через несколько лет после брака муж открыто высказывал ей свою ненависть.

В течение восемнадцати лет Екатерина Алексеевна одна выдерживала борьбу со всеми, начиная с Бестужева, который, как мы видели, сначала негодовал на неё и тотчас выпроводил её мать домой. Уже тогда великая княгиня говорила: «Как скоро я давала себе в чем-нибудь обет, то не помню, чтобы когда-либо не исполнила его». Тогда же она сказала себе: «Умру или буду царствовать здесь!»

«Одно честолюбие поддерживало меня», – признавалась Екатерина; «и оно всё преодолевало», – подтверждают посланники держав.

Удалившись от большого двора, сторонясь от мужа, великая княгиня в своём невольном уединении много училась и наблюдала. Ей скоро надоело чтение романов, и она взялась за историю и географию. Её стали увлекать Платон, Цицерон, Плутарх и Монтескье, в особенности же энциклопедисты, а именно Вольтер, которого она называла своим учителем. Сильно подействовал на неё Тацит. Она стала полагаться лишь на себя и не доверяться людям, во всём доискивалась причин, так что посланники прозвали её философом.

Цесаревна научилась притворяться. То она лежала больной при смерти, то танцевала до упаду, болтала, наряжалась, разыгрывала смиренницу, угождала императрице и её фаворитам, подавляя отвращение к мужу.

Она выказывала любовь ко всему русскому, даже соблюдала посты, скоро много узнала о стране, научилась говорить по-русски в совершенстве; вскакивала даже по ночам, чтобы долбить русские тетрадки.

К описываемому нами времени уже выяснилось её блестящее будущее. Пётр Фёдорович терял уважение окружающих и возбуждал к себе недоверие русских; даже враги Екатерины не знали, как отделаться от него.

Великая княгиня была лишена даже материнского утешения. Когда у неё в 1754 году родился сын Павел, Елизавета Петровна тотчас же унесла рёбенка в свои покои и редко показывала его матери. Это увеличивало всеобщее сочувствие, которое наследница престола приобретала с каждым днём. Её уже уважали и противники. Подле неё образовался кружок приверженцев из русских. Ей тайком предлагали свои услуги даже Шуваловы и Разумовские. К ней повернулся лицом сам Бестужев, ненавидевший друга Фридриха – Петра.

Таково было положение «молодого двора» вообще и в частности великой княгини Екатерины Алексеевны в придворных петербургских сферах. Даже самые ловкие и юркие придворные чувствовали себя в положении пловцов посреди реки, недоумевающих, к которому берегу им пристать. Наружное спокойствие водной поверхности у обоих берегов казалось им зловещим и могущим скрывать глубокий омут.

Это положение было обострено до крайности в то время, когда в великосветских гостиных Петербурга разыгралась таинственная история, которая послужит предметом последней части нашего правдивого повествования.

– Что ты за вздор болтаешь?

– Не вздор, ваше превосходительство, а только докладываю, что на дворе гуторят, и боюсь, не было бы нам оттого какого лиха. Доложить ведь – отчего не доложить, а там как прикажете. Может, розыски прикажете учинить или запрет об этом говорить положите.