И тут он увидел, что к ней и к Маньке Дорогой подошли двое мужчин, одетых так, как одеваются мелкие служащие. Косолапый и развязный в тужурке из шершавого сукна хотел было взять Маньку под локоть. Она окатила его таким презрительным взглядом, что обжегшийся кавалер отдернул руку. Товарищ косолапого в чесаных валенках с калошами погрозил ей пальцем. Очевидно, Манька ответила что-то циничное, потому что тот даже оторопел, отшатнулся, а затем, чтобы поддержать свое мужское достоинство, разразился грубым, двусмысленным смехом. Охнарь быстро направился к женщинам: не нужна ли помощь? Если бы эти двое мелких служащих попробовали их обидеть, он сразу бы дал знать шайке, что сидела недалеко в пивной, и неудачливых кавалеров избили бы смертным боем, а то и сунули бы нож в бок.

Все обошлось.

Женщины пошли к ресторану «Золотой якорь». Молодые служащие отстали, смешались, с толпой, начали: заигрывать с двумя фабричными девушками. Охнарь отправился в пивную «Жигули».

На цельном продолговатом окне пивной была нарисована гигантская кружка, истекающая пузырчатой пеной, а по бокам — два красных вареных рака с лихо загнутыми усами, которые передними клешнями как бы показывали всем прохожим на освежительный напиток. Полукруглая надпись напоминала: «НЕ ЗАБУДЬ!» Перед крыльцом, высчитывая, кто кому сколько поставил, ругались двое пьяных. Охнарь толкнул дверь.

В квадратной тесной комнате было шумно, чадно и полно народу — одних мужчин. За небольшой стойкой возвышался толстый хозяин в белом халате, с толстыми щеками, с клоком волос над маслянистым лбом. Если бы не черные, все замечавшие глазки да не толстые пальцы, неслышно и ловко подававшие кружки, кидавшие деньги в кассу, можно было подумать, что он спит.

Сквозь густые, волокнистые клубы табачного дыма Охнарь сразу увидел партнеров. Сидели они справа в углу, так что, когда дверь открывалась, их сперва не было видно, им же входящий виден был отлично. Представлены они были в полном составе, все четверо, и занимали отдельный столик. Посреди столика пестрели ярлыки пустых бутылок, на двух тарелках лежали копченая, тонко нарезанная колбаса и таранки.

— А, Охнарик, — сказал Модька. — Хочешь «Жигулевского»?

Не дожидаясь ответа, он налил ему стакан: пена через край побежала на скатерть. Все выжидательно уставились на огольца. Калымщик неприметно и зорко огляделся: не подслушивает ли кто. Охнарь вполголоса передал разговор с Глашкой Маникюрщицей, то, что наказала она сообщить.

— В «Золотой якорь», — сказал Двужильный, достал из верхнего кармашка серебряные луковицей часы и как бы засек время.

Обхватив стакан обеими руками, Охнарь с жадностью опорожнил его и, случайно подняв глаза на стойку, встретился с черными живыми глазами на толстом, как бы заспанном лице. Оказывается, от хозяина не ускользнул и Ленькин приход, следил он и за тем, как бледная изможденная Женщина в грязной юбке бесшумно собирала порожние кружки; улучив свободную минуту, он вдруг вышел в «зал» и, легко приподняв заснувшего у окна босяка, вывел его в дверь: «Ступай охолонись» — и важно и равнодушно занял свое место за стойкой.

— Погрейся, — сказал огольцу Двужильный. — Таранки возьми. Налейте ему еще.

Прерванный было разговор продолжался. Калымщик рассказывал, как в Монголии пас табун у богатого нойона, как арканил на скаку коней и не однажды пил горячую кровь из зарезанной кобылицы.

После второго стакана «Жигулевского» блаженная теплота проникла в желудок Охнаря. Крепкими, ровными зубами он рвал розовое, светящееся мясо таранки.

— Эх, в киношке картина задюжая идет! — сказал он Модьке. — «Индийская гробница», в двух сериях. Тигр нарисованный и еще крокодилы. Покнацать бы.

Модька кивнул:

— Я видел. Конрад Вейдт раджу играет. Дае-ет! Артист во! — Он выставил большой палец правой руки. — А не видал «Священный тигр»? Боевик — закачаешься!

— «Багдадский вор» — это да! Всем картинам картина!

— Хорошая, синьор Леонардо, хорошая. А вот в Дербенте я жил, шла «Невеста солнца». Семь серий. Там и краснокожие с луками на мустангах, и ковбои. Красотец. Целый месяц показывали.

И друзья отдались воспоминаниям о том, какие фильмы видели. В разговоре их то и дело слышались имена заграничных кинозвезд: Гарри Пиль, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс, Макс Линдер, Монти Бенкс. Каждый старался рассказать наиболее запомнившийся ему эпизод, и, как правило, это всегда были сцены разбоев, убийств, кулачных потасовок.

— Хватит, Охнарик, — сказал Двужильный. — Давай беги. Будем тут дожидать весточку.

— Есть, дядя Клим, — бойко, весело ответил Охнарь.

Пять минут спустя, чувствуя во всем теле собранную

— силу, приятную легкость в голове, он уже ходко шагал к ресторану «Золотой якорь». Теперь в случае нужды он готов был еще хоть три часа продежурить на морозце.

Сперва надо было узнать, что делается у воровок.

Швейцар не хотел было пускать Леньку в ресторан. Оголец помахал перед его носом червонцем и сказал, что ему только в буфет за папиросами. Деньги — всегда лучший пропуск, и, скинув кожанку, Ленька смело прошел в огромный зал.

Его оглушили звуки оркестра, сидевшего на небольшой, задрапированной голубым бархатом эстраде, звяканье рюмок, ножей, умеренный шум разговоров, шелест женского платья. В таком роскошном, богатом ресторане Леньке еще не доводилось бывать, и ему показалось, будто он все это видит на экране кинематографа. С расписанного красками лепного потолка спускалась ослепительная люстра, блестевшая золотом и хрусталем подвесков. Великолепные бра висели и на стенах, переливаясь яркими огнями. Всюду за столиками, заставленными вазами с фруктами, ярлычными бутылками, сидели смеющиеся разодетые женщины в открытых платьях, самодовольные бритые, гладко причесанные мужчины с красными затылками. Высоченные окна были затянуты малиновыми шторами, пальмы в кадках бросали неподвижные тени, всюду висели зеркала. Пахло духами, пудрой, жирными яствами, дымом дорогих папирос.

Вот как гуляют нэпманы. Что им недавно прошедшая революция?

Недалеко от эстрады Ленька отыскал взглядом сожительниц по квартире. С ними сидел всего один мужчина. Леньке была видна его словно бы наискось срезанная плешь, тщательно прикрытая жидкими волосками, складка на шее и широкая спина с покатыми плечами, обтянутая модным кургузым пиджаком.

Заметив пустое место невдалеке за столиком, Ленька сел и, когда подошла официантка, попросил пачку «Экстры», плитку шоколада и бутылку фруктовой воды. Ему надо было время, чтобы его заметили воровки.

На эстраде молодая, хорошенькая певица, стриженная под мальчишку, с красивым ярко накрашенным ртом, смелым разрезом коротенькой юбки, озорно подергивая плечами, подмигивая веселым глазом, пела:

Цыпленок пареный,

Цыпленок жареный,

Цыпленок тоже хочет жить.

Его поймали,

Арестовали,

Велели паспорт предъявить.

Со всех столиков на нее с жадностью посматривали подвыпившие мужчины. Сидевший перед Ленькой темногубый человек с большим восточным носом, сладкими глазами послал к ней официанта с роскошной коробкой шоколадных конфет. Передавая конфеты, официант что-то шепнул певице, указал на дарителя. Обладатель большого носа поднял волосатые лапы, блестевшие драгоценными перстнями, неистово захлопал. Певица взяла конфеты, глянула на него своими хорошенькими глазками, кокетливо улыбнулась, продолжала, изящно покачиваясь:

Я не кадетский,

Я не немецкий,

А я советский гражданин.

Оркестр лихо вторил ей, мешая звуки баяна, пианино и цимбал.

Все это очень нравилось Леньке. Он испытывал блаженное состояние и охотно просидел бы здесь всю ночь, не тревожь его поручение.