Видел он несколько раз, и тоже мельком, Илью Курзенкова. Сияя бритыми щеками, модной прищепкой на галстуке, свежестью рубахи, он сопровождал то директора Краба, то известного актера, члена экзаменационной комиссии, озабоченно проносился из канцелярии в аудиторию — и всюду был вхож, везде был своим человеком. Его всегда окружали и вновь поступающие, и «старички» — студенты рабфака: кого он благосклонно и обнадеживающе похлопывал по плечу, перед кем разводил руками.

С Аллой Осокин встретился случайно в столовой: она доедала рагу и первая его окликнула. Леонид пересел за ее столик. Напротив, обжигаясь, пил кофе бородатый мужчина с клоком волос над сильно полысевшим лбом, все время косивший глаза в раскрытый журнал, и разговор при нем не вязался. «Почему ты обедаешь одна? » — спросил Леонид. «Девчонки только что убежали». Он был сильно голоден, но есть борщ не стал и лишь наспех проглотил котлетку с макаронами, чтобы вместе с Аллой выйти из столовой.

Медленно пошли по бульвару, держась в тени лип. У обоих выдалось свободное время, и Осокин и Отморская, не сговариваясь, решили не торопиться на рабфак.

— Как твои экзамены? — спросила она.

— Вроде по русской письменной не засыпался.

— Я опасаюсь за историю.

Поведение Аллы удивило Леонида, как удивило оно его и на другой день после внезапного открытия, что у нее — дочка. Леонид считал, что она смутится и сразу объяснит, почему в тот злополучный вечер отказалась посмотреть с ним фильм, а пошла с Курзенковым (куда пошла?). В сотый раз убедился он, что совсем не знает женщин. Видимо, у них иная психология, иные повадки, чем у тех девчонок, с которыми он раньше был знаком. Держалась Алла так, словно никакая тень ни на одну секунду не омрачала их отношений. Тот же игривый, временами вдруг ускользающий взгляд, тот же легкий, изящный наклон головы вправо, те же веселые, певучие нотки в голосе.

— И у твоего друга Вани Шаткова все в порядке?

«Хитрит Алка? — подумал Леонид, исподтишка, зорко за ней наблюдая. — Хочет увильнуть? Или уж совсем принимает за тепу-недотепу? Конечно, откуда ей знать, что я видел ее с Курзенковым возле Главного почтамта? Тут она ничего не подозревает, поэтому спокойна. Ну а за тот вечер, когда обещалась идти с нами на «Большевик» и подвела? И за тот совесть спокойна? Привыкла со всеми играть?»

— Что молчишь, Леня?

Он сердито сопел, не отвечал и в то же время чувствовал, что ему до боли дороги заботливые расспросы Аллы, звук голоса, легкие, случайные прикосновения руки, шелест платья — дорого само ее присутствие. Как она умеет гордо нести свою красивую голову! Какой может быть близкой и недоступной! И то, что он сейчас мысленно упрекал ее во всех грехах, какие только мог придумать, — лживости, порочности, изменчивости, — почему-то совсем не унижало в его глазах Аллу, а, наоборот, делало желанней, притягательней. Чем заботливее она его расспрашивала, тем более он мрачнел, внутренне бушевал.

— Да ты что, Леня, в самом деле? Может, тогда прекратим разговор?

Услышав в ее голосе опасную нотку, Леонид немедленно перестал дуться: Алла могла уйти. Тем не менее муть, накопившаяся на дне его души, требовала выхода.

— Что ж обманула? — выпалил он, хотя еще позавчера утром, в третий и последний раз идя с кондитерской фабрики, дал себе слово не показывать своего страдания.

— Обманула? Когда?

От поднятых бровей Аллы на чистый лоб легли две морщинки, рот полуоткрылся: едва ли можно было яснее выразить неподдельное удивление.

— Даже не помнишь?

— Странный. Раз говоришь — объясни.

— Объяснить это можешь лишь ты... если захочешь, понятно. Я просто видел, с кем ты ходила.

— С кем? Куда?

— Куда — не знаю, с вами не был. Видел, как с Курзенковым под ручку шла, свернули на Чистые пруды. Со мной перед этим отказалась: «Сегодня не могу... » Куда уж вы ходили — тебе виднее. Может, с ним кино интересней?

В выражении рта Леонида, дрожащего подбородка столько было детской обиды, горечи, что холодные, не впускающие в себя глаза Аллы вдруг ожили, потеплели. Не обращая внимания на прохожих, она запустила руку в его кудрявый чуб, растрепала:

— Мальчик ты, Леня.

И такая нежность, ласка, грусть прозвучали в голосе Аллы, что Леонид действительно вновь почувствовал себя перед ней мальчиком. Захотелось припасть к ее руке, целовать; сдавило горло. Кепка, задетая ее пальцами, свалилась с затылка. Алла легко нагнулась, подняла ее, надела ему на голову, взяла под руку.

— Обиделся, а толком ничего не расспросил, — нежно, словно боясь, что он не поймет, говорила она. — Разве так можно? Я ведь знала, что ты обидишься, потому и промолчала про Илью. Я уже тебе не раз говорила: мне непременно надо поступить на рабфак. Я — артистка: это мое призвание. Илья обещал мне помочь. Он знает одного крупного актера в театре Вахтангова. Валерьян Сергеич преподает у них в театральном институте, имеет большое влияние. Может, заметил? Высокий, интересный, в клетчатом заграничном костюме, седая прядь над левым глазом. Илья говорит: «Без покровителя в искусстве не проживешь». Вот и возил меня знакомиться к нему на квартиру. Илья хороший товарищ, всем помогает.

Вон что?! Леонид пытливо заглянул ей в глаза: правду говорит, не заливает? От сердца отлегло, он повеселел, однако еще не сдавался.

— Ладно. А где была вечером, когда собрались на кондитерскую фабрику? Я ждал-ждал. Что у тебя за родственница на Соколе? Ты о ней ничего не говорила.

— На Соколе? Родственница? Кто тебе сказал? Муся… Ах да, да, ну конечно! Это... мамина родственница. Дальняя. Очень симпатичная старушка.

Леонид ощущал рукой биение ее сердца, хотел всему верить — и верил. Ухо резануло то, что она Курзенкова назвала «Илья»; он стерпел. Голос Аллы звучал удивительно проникновенно, доверительно. Эта проникновенность, доверительность тоже почему-то настораживали Леонида. Однако его охватила такая радость, такое счастье, что они вместе, ведут откровенный разговор, делятся душевными переживаниями, что стыдно стало своих недавних подозрений. Единственно, чего Леонид боялся, — что вот дойдут до Мясницких ворот. Аллочка отстранится от него, и порог рабфака они переступят, как обыкновенные знакомые, не связанные ничем интимным. Этого Леонид не мог допустить. Он слишком долго, по его мнению, ждал, мучился. Он должен все выяснить. Сейчас или никогда!

Угадала ли Отморская его мысли? Она повернула, и они пошли обратно по длинному бульвару к Покровским воротам.

Жара на улице спала, тени легли на зелень газонов, В лучах опускавшегося солнца на огромной клумбе пылали высокие мясистые пурпурно-алые канны. Сочные, жирные листья подчеркивали их огонь, и цветы казались факелами в пышных подставках. Канны на всем протяжении окружала коричнево-красная, в прожилках декоративная капуста. Какие-то птички безмолвно порхали в аллеях. Леонид с наслаждением вдыхал пахнущий камнем, бензиновым перегаром воздух, словно это был лучший в мире озон.

— Понимаешь теперь, Леня? — говорила Отморская. — Я боюсь за экзамен. Все эти дни занималась с девочкам по истории... все равно ужасно боюсь. Со специальности хорошо. Валерьян Сергеич одобрил мою игру, хвалил... ну разумеется, мне надо отработать мимику, дикцию. Я обязана выдержать. Ты не знаешь, на что может пойти женщина во имя мечты... своей цели. Молод еще.

— Мне двадцать лет, — нахмурясь, сказал он. — Я с детства видал такое, что некоторым «опытным» и не снилось.

— Не отрицаю. И все-таки у тебя ветер в голове.

— И еще ты, — сорвалось у него. Это было признали, и Леонид покраснел.

Она засмеялась от удовольствия:

— Очень ты скорый — полмесяца не прошло.

— Не веришь?

— Почему? Только ведь... дети так тянутся к игрушке. Зато сразу и бросают.

Опять она обращается с ним как с мальчиком. Смеющиеся разгоревшиеся губы Аллы, казалось, дразнили его. Леонид вдруг обнял ее за шею, рывком привлек к себе и крепко-крепко поцеловал. Она затихла, схватила его за плечи.