— Ты куда путь держишь? — спросил Федька.

Выслушав ответ нового товарища, он необидно рассмеялся.

— В Москву за песнями? Был, брат, я там. На Сухаревском рынке полно жулья, ножики носят. Да и холодно ночевать. Посередь улицы у них липы растут, клены, лавочки вальяжные порасстановлены — бульвар называется. Ляжешь спать — мильтоны подымают. А в асфальтовых котлах не всегда место найдешь. Узнавал насчет детдома — не берут, ступай, мол, в Даниловский эвакоприемник. А в эвакоприемнике пускай рыжие живут: голодно там, шпана дерется, раздевает... Из дому сбегать весной надо, вот тогда приволье!

Словно кусок льда положили Леньке на сердце. Он не поверил Федьке, горячо объяснил свой план — как пойдет к главному большевику, что управляет приютами, как расскажет про батяньку-красноармейца, про мать. Разве его могут не принять? Теперь у него одна родня — советская власть, пускай и побеспокоится. Куда ему деваться?

Федька присвистнул:

— Выходит, не веришь, Ленька? Ну, сам повидишь. А я в Украйну поеду, в город Одессу. Там тепло, виноград, говорят, растет, и еще море есть. Достанешь помидоров, а соли нету — окунай в море и ешь, потому как оно до самого дна просоленное. А плыть через море час можно и все одно к другому берегу не приплывешь — еще чуток останется. В здешних краях скоро дожди зарядят, а в Одессе круглый год солнышко — край такой. Это мне большие мужики говорили. Хочешь, поедем вместе? Эх, вот хорошо бы!

Расстаться со своей мечтой Ленька не мог и отрицательно покачал головой. Федька сказал: «Пожалеешь» — и спросил, ел ли Ленька сегодня? Узнав, что нет, достал из-за пазухи кусок ржаного хлеба, три огурца, угостил случайного друга. Ленька до того обрадовался, что руки затряслись. Он жадно впился крепкими, белыми зубами в черствую горбушку, глотал молча, почти не жуя, обдирая горло, подобрал все крошки, кинул в рот. Есть захотелось еще больше, но душа согрелась.

Вдвоем время .текло весело, незаметно: хоть день можно поезда ждать. Да с товарищем небось и ездить не так страшно. Что толковать: Федька Монашкин лучше Кольки с Лихой. Тот хоть и нищенствовал, но имел отца, избу в деревне, телку, а этот — сам беспризорник, понимает «вольную» жизнь, ничего не боится. Он и в городе Воронеже был. Оказывается, до Воронежа всего семь верст, только туда и заезжать нечего, там охрана хватает. Курьерские, товарняки идут отсюда, из Отрожки, во все концы России.

Вокзальный сторож ударил в колокол: повестка поезду. Федька встрепенулся, побежал узнавать у пассажиров: откуда состав, куда? Вернулся радостный.

— Мой. На Курск. А то едем вдвоем. Я ведь тоже в детдом хочу. Только в теплом краю, где виноград есть и море течет. Думаешь, брешу про Москву? Чудак ты. Чего б мне было оттуда нарезать?

И Ленька заколебался. Со страхом подумал, что вот сейчас Федька Монашкин укатит на поезде в неизвестную даль и он опять останется один, словно окурок на перроне. Тут нету доброго Зотыча, помочь некому. Как пробираться дальше на Москву? Вдруг там в самом деле холодно и в детдома не берут? Интересно, большой ли город Одесса? Федька говорит, будто и там есть ответственные большевики, что определяют в приюты. Значит, тоже можно поступить? И море есть. Виноград Ленька не раз ел, его в Ростове полно, а вот искупаться в море — занятно. У себя в городе он чуть не до середины Дона заплывал: эх, здорово!

И когда к платформе, шипя выпускаемым паром, подошел курьерский поезд и Федька еще раз на прощанье искушающе сказал: «Ну? Айда на пару?» — Ленька вдруг сдался.

— А далеко до Одессы? — нерешительно спросил он.

— Говорят, тыща верст... и еще чуток.

— Бли-изко, — упавшим голосом проговорил Ленька и подтянул штаны, собираясь в длительное путешествие.

Только зачем ехать на пассажирском? При одном взгляде на кондукторов у Леньки по спине пробежал неприятный озноб. Он легонько дернул Федьку за полу армячка.

— Пошли лучше на товарняк. «Гаврилки» там не такие злые.

— Что ты! — удивился Федька. — И будем тащиться, как на быках.

— Зато не вытолкают.

Ленька рассказал, как проводник скинул его о подножки поезда на станции Глубокой и как он чуть не попал под колеса.

Федька хвастливо и пренебрежительно присвистнул:

— Мы с тобой в таком месте поедем, что ни одна собака не достанет.

— В каком?

— На бочкарах.

— Что это такое?

— Увидишь.

Приглашающе махнув рукой, Федька бойко повел приятеля на другую сторону курьерского состава. Ленька последовал за ним очень неохотно, раздумывая, не зря ли согласился ехать в Одессу? Наверно, новый дружок бочкарами называет буфера или крышу вагона? Кондукторы и там достанут. Пожалуй, лучше б ему, Леньке, одному пробираться в Москву, на товарняке, — риску меньше.

Однако Федька ни на верх состава, ни на подножки не смотрел, а заглядывал вниз, словно что-то искал на рельсах.

— За мной. Скорей, — неожиданно шепнул он и полез под вагон.

Это было совсем непонятно. Ленька заколебался. Федька выглянул, опять приглашающе и нетерпеливо замахал рукой. «Скажет еще, что боюсь», — подумал Ленька и, сильно пригибаясь, полез под вагон. Совсем рядом с ним, по другую сторону состава, на перроне шаркали ноги пассажиров, носильщиков. Прокатили грузовую тележку. Оба огольца молчали, боясь, как бы их не услышал кондуктор или охранник, наблюдавший за посадкой, и ступали осторожно, почти на цыпочках. Федька знаком показал на две спаренных длинных трубы, протянутые с обеих сторон вагона, почти под самым его полом.

— Вот это и есть бочкара, — еле слышно шепнул он. — Залезай на этот бак, а я сюда, поближе к платформе. Не дрейфь, тут безопасно.

— А что это за трубы?

— Кто его знает. Вроде, говорили, тормоза.

Федька просунул голову в узкое пространство между дном вагона и трубами, оперся о них руками, ноги его оторвались от земли, и парнишка исчез. Мелко, внутренне дрожа от волнения, Ленька последовал его примеру с другой стороны вагона. Сперва ему было неловко лезть, он стукнулся затылком о дно вагона; скользили, не слушались пальцы. И все же он протиснулся. Посреди обеих труб имелся небольшой, в ладонь ширины, промежуток, и Ленька улегся в него, словно в узкие носилки. Голову высоко поднять было нельзя, приподняться на локте тоже: негде. Пахло пылью, железом, мазутом, он измазал ладони, тужурку, штаны. Сердце у Леньки гулко билось, ему казалось: сейчас их увидят с перрона, схватят и отведут в охрану.

Беготня на перроне у вагона прекратилась. Перед глазами вдруг тихо поплыли рельсы, шпалы, колеса мягко застучали. Не оторвутся ль эти бочкара? Тогда верная смерть.

С бочкаров напротив свесилась голова в картузе, блеснули оскаленные в улыбке зубы, и Федька Монашкин громко крикнул:

— Даешь Одессу!

Через минуту он добавил:

— Теперь мы с тобой кореша. Верно?

Слово «кореш» Ленька знал. Так беспризорники называли своих товарищей.

Поезд быстро набирал скорость, и вскоре бешеный перестук колес, гул, лязг, железный грохот плотным кольцом обступили Леньку. Несмотря на яркий утренний свет и солнце, под вагоном было почти темно, такая густая пыль поднялась от движения состава. Крупный гравий, мелкие камешки сухим дождем бились о дно бочкаров. Встречный ветер резко дул в голову, шею, и Леньке пришлось глубже надвинуть кепку, поднять воротник тужурки. Оглушенный лязгом, внутренне собравшись в ком нервов, он не мог ни о чем думать и лишь ждал, когда окончится пролет и можно будет хоть немножко отдохнуть от грохота, тряски. Проносились перроны маленьких станций, перед самыми глазами разбегались пики рельсов на стыках, и вновь мелькали шпалы, неслась полоска земли.

Наконец курьерский стал замедлять ход, остановился.

Огольцы замерли под вагоном, словно их здесь и не было Несколько минут спустя они уже вновь неслись дальше на юго-запад.

Сойти пришлось только в Касторной: смазчик проверял оси, заметил ребят и прогнал. У Леньки в голове все крутилось, в глазах рябило, и шел он враскачку, будто матрос. Вновь занять прежние места на бочкарах не удалось: не пустили стрелки охраны. Вскоре поезд ушел на Курск, оставив в небе тающую косу дыма. Кореша не особенно унывали, а в душе Ленька был даже доволен: хотелось прийти в себя.