Если бы она была хорошей, произошло бы то же самое. Искусство всегда пожирает мастера. Постоянно повышая свои требования к нему, оно убивает его, уничтожает. И неизвестно что выматывает больше, успех или неудача. Какой смысл говорить о грузовике. А. должен был умереть.

Тяжелые формальности, связанные с сопровождением Андреа на такси в Ла Пас, бесцельное представление Ханса, — еще один друг, — прежде, чем оставить ее наедине с трупом, продолжающим жить в отделении интенсивной терапии среди десятков ему подобных «подключенных». «Вопрос лишь в том, чтобы отключить, когда вы примите решение», сказал врач.

И, видимо, Андреа приняла решение, потому что им сообщили, что похороны состоятся завтра в восемь утра, и они простились с ней, обменявшись невинными поцелуями и пообещав вернуться в восемь, чтобы присутствовать на погребении. И с тех пор они колесили (колесят) по городу на веселом мотоцикле, практически не получившем никаких повреждений при столкновении. Ханс немедленно все исправил.

Крепко обхватывая своего друга за талию, которой уже нет, Болеслао чувствует, что как по волшебству освободился от жилища А. — неудобоваримого вместилища плохого, неусвоенного искусства, от самого А. с его едким юмором неудачника, от плача и объятий Андреа, не вызвавших у него никакой другой реакции, кроме неуместной эрекции. Он кажется себе легким и прозрачным. Ноябрьский/декабрьский ветер насквозь продувает его голову (как мало волос у него осталось), очищая ее от алкоголя и впечатлений, оставшихся после общения с людьми, восстанавливая память. Возможно, это единственное, что у нас есть в мозгу.

У Ханса и Болеслао появился план — навестить Хулио Антонио, старого друга из стародавних времен, живущего за городом на своем участке земли. К нему нужно добираться по шоссе, ведущему в Ла Корунью. Но, так как скоро рождество, Ханс хочет отвезти Хулио Антонио, большому выпивохе, немецкого вина (ну, как скажешь немцу, что рейнские вина омерзительны и абсолютно непереносимы), бутылку вина. Поэтому они едут в сторону «Артуро Сориа», где живет Ханс, чтобы забрать бутылку.

— От меня позвоним Хулио Антонио и предупредим его, что приедем. Я иногда заезжаю к нему по воскресеньям.

— Хорошо.

Хорошо. Болеслао все равно. Болеслао предпочитает не знать, куда они едут — сейчас на мотоцикле и вообще в жизни, потому что когда не знаешь направления стрелы времени, цель завладевает человеком, поглощает его. Как раз этого и хочется Болеслао. Мотоцикл катит по сдающему свои позиции воскресенью. Зажженные окна оповещают о том, что включены телевизоры, о беспорядочных домашних хлопотах, о том, что семейный очаг тоже сдает свои позиции.

Они прекрасно едут, все замечательно. Болеслао рассматривает город, такой знакомый, но кажущийся ему новым. Все зависит не только от наблюдателя. Важно еще, откуда смотреть. Для того, кто никогда раньше не ездил на мотоцикле, этот Мадрид с соснами и шале, поставленными впритык друг к другу, с площадями эллиптической формы и автострадами, напоминающими Миссисипи, выглядит действительно необычно. Болеслао освобождается от жестокого заблуждения, свойственного пенсионерам, представляющим себе мир абсолютно неподвижным. Пенсионер думает или чувствует как древние греки, считавшие, что время не имеет ничего общего с пространством.

После Эйнштейна время превращается в нечто похожее на поэтическое продление пространства. Греки жили в статичном и дуалистичном мире. Пенсионеры — это греки, лишенные хламиды и величия. Болеслао читал какие-то работы Эйнштейна и даже Гейзенберга и Планка, но ничего не понял. Теперь, передвигаясь на мощном мотоцикле Ханса, напоминающем детскую игрушку, он понимает их лучше.

Красный мотоцикл на детских циркаческих колесиках освобождает его от времени, пространства, греков, от мертвого и пьяного А. и от всех неприятностей. Болеслао хотелось бы, чтобы эта поездка на мотоцикле продолжалась вечно. Ему внушает ужас даже сама мысль, что снова придется бессмысленно и бесцельно тащиться по асфальту пешком. Между тем мотоцикл катит по аллеям, мимо небоскребов и сосновых рощиц, мимо великолепных ресторанов, сверкающих как драгоценности, спроектированных и построенных так, чтобы поужинать в них было бы сплошным удовольствием.

Ноябрь/декабрь наполняют чистой и простой земной радостью изношенную душу Болеслао, или, по меньшей мере, — осеняют его лоб, ставший более высоким, после того, как часть волос выпала.

Ханс живет в районе «Артуро Сориа». Он держит львенка и занимает с ним квартиру на первом этаже. Это нечто среднее между жилым помещением и мастерской. Комната забита деталями машин и разного рода оборудованием. Кое-что — старое и куплено из эстетических соображений, так как не используется (в каждой профессии, в том числе и в слесарном деле, есть свои фетиши).

Журналы о моторах со всего света собраны в стопки по углам и, кроме того, — раскрытые, — разбросаны повсюду вперемешку с разворотами из «Плейбоя» и «Пентхауса», на которых напечатаны фото голых девиц. Такие же картинки закреплены кнопками на стенах. И Болеслао спрашивает себя, не мастурбирует ли Ханс и не фетишист ли он как все женоненавистники и холостяки. На части фотографий длинноногие модели голышом сидят на мотоциклах или украшают собой мерседес предпоследней серии. Так делается реклама. А львенок, посаженный на короткую цепь, рычит совсем рядом с ботинком Болеслао.

— Можно его приласкать?

— Это не кошка.

— Мне тоже хотелось бы, чтобы у меня был лев.

— Они едят слишком много мяса и в любой момент могут цапануть тебя лапой.

— А как быть, когда он вырастет?

— До того, как он вырастет, я сдам его в зоопарк, и мне обменяют его на новорожденного. Львов надо менять, потому что им нужно перезаряжать батарейки.

Иногда Ханс пользуется языком механиков. Однако, когда речь заходит о самой механике, говорит как поэт.

— Но лев, должно быть, очень привязывается к хозяину, — произносит Болеслао, присев на корточки напротив животного, чтобы лучше его рассмотреть.

— Точно так же как кот, Болеслао, я советую тебе завести кота.

У львенка шерсть золотистая, с легким блеском, почти охристая, он стройный, с умнейшими глазами и мохнатыми лапами, оскал у него свирепый, а хнычет как детеныш. Болеслао думает о странной природе одиночества. Оно плодит ежей и мертвых собак, барочную, непонятную, скверную и непродавабельную живопись. Из одиночества возникают пристрастие к алкоголю, львята, воскресные мертвецы и цирковые мотоциклы, молодые разочарованные жены и вдовы. Одиночество, в конце концов, порождает воскресенья, заполненные людьми, но лишенные жизни; обкуренных молоденьких девушек-наркоманок; пьяных мужчин; проституток, сбривающих пушок на своем лобке. Одиночество населено так густо, как только это вообще возможно.

— А вот и бутылка, — говорит Ханс.

Ясно. Болеслао уже и позабыл, что они приехали сюда за бутылкой рейнского вина, чтобы отвезти ее Хулио Антонио, так как собирались навестить Хулио Антонио и его жену, живущих за городом, и поужинать с ними, если их пригласят, или самим (пополам) пригласить эту супружескую пару куда-нибудь.

Узкая, почти готической формы бутылка с жидкостью неописуемого цвета внутри, которую немцы, возможно, считают хорошим рейнским вином. Никто, кроме немца, ни за что не додумался бы привезти с собой такого вина. Теперь Болеслао держит бутылку в руках и делает вид, что читает написанное на ее этикетке, получая удовольствие от бисерно-мелких строчных и крупных прописных готических типографских знаков и не понимая ни слова. Эти немцы разводят философию даже на винных бутылках, но самого вина сделать не в состоянии, думает он.

Куртка астронавта и джинсы молодят Ханса. Он положил львенку несколько больших кусков мяса без костей, и детеныш скорее не ест, а воюет с ними, как если бы это были его враги, которых, прежде чем проглотить, нужно разорвать в клочья.

— Должно быть хорошим.