Теперь Данилыч сидел и ждал: когда позовут? Михайловна всё молилась, чтоб уж поскорей.
И две ночи он уже так сидел в параде, во всей форме. И вот, когда он так сидел и ждал, под вечер вошёл к нему слуга и сказал:
– Граф Растреллий[96] , по особому делу.
– Что ж его черти принесли? – удивился герцог. – И графство его негодное.
Но вот уже входил сам граф Растреллий. Его графство было не настоящее, а папежское: папа за что-то дал ему графство, или он это графство купил у папы, а сам он был не кто иной, как художник искусства.
Его пропустили с подмастерьем, господином Лежандром. Господин Лежандр шёл по улицам с фонарём и освещал дорогу Растреллию, а потом внизу доложил, что просит пропустить к герцогу и его, подмастерья, господина Лежандра, потому что бойчей знает говорить по-немецки.
Их допустили.
По лестнице граф Растреллий всходил бодро и щупал рукой перилы, как будто то был набалдашник его собственной трости. У него были руки круглые, красные, малого размера. Ни на что кругом он не смотрел, потому что дом строил немец Шедель, а что немец мог построить, то было неинтересно Растреллию. А в кабинетной – стоял гордо и скромно. Рост его был мал, живот велик, щёки толстые, ноги малые, как женские, и руки круглые. Он опирался на трость и сильно сопел носом, потому что запыхался. Нос его был бугровый, бугристый, цвета бурдо, как губка или голландский туф, которым обделан фонтан. Нос был как у тритона, потому что от водки и от большого искусства граф Растреллий сильно дышал. Он любил круглоту и если изображал Нептуна, то именно брадатого, и чтоб вокруг плескались морские девки. Так накруглил он по Неве до ста бронзовых штук, и все забавные, на Езоповы басни[97] : против самого Меньшикова дома стоял, например, бронзовый портрет лягушки, которая дулась так, что под конец лопнула. Эта лягушка была как живая, глаза у ней вылезли. Такого человека если б кто переманил, то мало бы дать миллион: у него в одном пальце было больше радости и художества, чем у всех немцев. Он в один свой проезд от Парижа до Петерсбурка издержал десять тысяч французской монетой. Этого Меньшиков до сих пор не мог позабыть. И даже уважал за это. Сколько искусств он один мог производить? Меньшиков с удивлением смотрел на его толстые икры. Уж больно толстые икры, видно, что крепкий человек. Но, конечно, Данилыч, как герцог, сидел в креслах и слушал, а Растреллий стоял и говорил. Что он говорил по-итальянски и французски, господин подмастерье Лежандр говорил по-немецки, а министр Волков понимал и уж тогда докладывал герцогу Ижорскому по-русски. Граф Растреллий поклонился и произнёс, что дук[98] д'Ижора – изящный господин и великолепный – покровитель искусств, отец их, и что он только для того и пришёл.
– Ваша алтесса[99] – отец всех искусств, – так передал это господин подмастерье Лежандр, но сказал вместо «искусств» – «штук», потому что знал польское слово – штука, обозначающее: искусство.
Тут министр господин Волков подумал, что дело идёт о грудных и бронзовых штуках, но Данилыч, сам герцог, это отверг: ночью, в такое время – и о штуках.
Он ждал.
Но тут граф Растреллий принёс жалобу на господина де Каравакка. Каравакк[100] был художник для малых вещей, писал персоны небольшим размером и приехал одновременно с графом. Но дук явил свою патронскую милость и начал употреблять его как исторического мастера, и именно ему отдал подряд изобразить Полтавскую битву. А теперь до графа дошёл слух, что готовится со стороны господина де Каравакка такое дело, что он пришёл просить дука в это дело вмешаться.
Слово «Каравакк» Растреллий картавил, грозно, с презрением, как бы каркал. Слюна брызгала у него изо рта.
Тут Данилыч нацелился глазом: зрелище художника стало ему приятно.
– Пусть говорит о деле, – сказал он, – для чего у них стала ссора с Коровяком Коровяк вострый маляр и берёт дешевле. – Ему была приятна ссора Растреллия с Каравакком, и если б не такое время, он что бы сделал? Он созвал бы гостей, да позвал бы того Растреллия и Коровяка, и стравил бы их, аж до драки. Как петухов, этого толстого с тем, с чернявым.
Тут Растреллий сказал, а господин Лежандр пояснил:
– Дошло до его слуха, что когда император помрёт, то господин де Каравакк хочет делать с него маску, и господин де Каравакк не умеет делать масок, а маски с мёртвых умеет делать он, Растреллий.
Но тут Меньшиков легонько вытянулся в креслах, воздушно соскочил с них и подбежал к двери. Заглянул за дверь и потом долго глядел в окошко; он смотрел, нет ли где изыскателей и доносителей.
Потом он приступил к Растреллию и сказал так:
– Ты что бредишь непотребные слова, относящиеся к самой персоне? Император жив и нынче получил облегчение.
Но тут граф Растреллий сильно махнул головой с отрицанием.
– Император, конечно, умрёт в четыре дня, – сказал он, – так говорил мне господин врач Лацаритти.
И тут же, поясняя речь, ткнул двумя толстыми и малыми пальцами вниз, в пол, – что именно в четыре дня император, конечно, пойдёт уже в землю.
И тут Данилыч почувствовал лёгкий озноб и потрясение, потому что никто ещё из посторонних так явно не говорил о царской смерти. Он почувствовал восторг, что как бы восторгают его над полом и он как бы возносится в воздухе над своим состоянием. Всё переменилось в нём. И уже за столом и в креслах сидел спокойный человек, отец искусств, который более не интересовался мелкой дачей.
Тут Растреллий сказал, а господин подмастерье Лежандр и министр Волков перевели, каждый по-своему:
– Он, Растреллий, это хочет для того сделать, что той любопытной маской он надеется приобрести большое внимание при иностранных дворах, и у Цесаря[101] , равно как и во Франции. А за то обещается он, Растреллий, сделать маску и с самого герцога, когда тот умрёт, и согласен сделать ему портрет, медный, небольшой, с герцогской дочери.
– Ты ему скажи – я сам с него маску спущу, – сказал Данилыч, – а с дочки пусть сделает середней величины. Дурак.
