– Видит око, – вздыхал Данилыч. – Зуб неймёт.

– Почему же? Мориц возвращается, навербовал головорезов. Вам вышибать, герцог.

Герцог, герцог…

Бессильный, сброшенный с седла… В доме родном словно в узилище. Грешно упрекать покойницу, прости Бог царицу, – помытарила напоследок! Положим, и фатер не щадил. Сколько лет одолевал подъём Алексашка-пирожник? Без малого сорок… Немудрёно устать.

«Сидел в спальне». «Сидел в предспальне». «Никуда, кроме предспальни, не выходил». «Гулял по галерее». Нескончаемо тянутся дни, сон плохой, белые ночи назойливы, высматривают тысячами немигающих глаз, шпионят за тобой, – нету защиты от сей напасти. Голландские птицы неугомонны, вьются, свистят крыльями – сутки напролёт.

Слава Господу, царь визитует. Данилыч ждёт его с трепетом, вглядывается в юные черты пытливо. Каков стал в Летнем, с чужими? Мальчик мужает быстро, а с возрастом прибывает своеволие. Царь обходителен, по-прежнему, с детской гордостью ввёртывает латынь, но какая-то перемена есть. Больше выучки, меньше сердечности… Или почудилось? Отпустив играть к Сашке, князь подвергает допросу Остермана.

Ментор цедит слова раздражающе спокойно. Учеником доволен, Гольдбах тоже не жалуется. Его величество восприимчив. Иногда бывает рассеян.

– Приятеля своего забыл?

– Нет… К сожалению…

Смутился притворщик.

– За язык тебя тянуть? – вспылил светлейший. – Долгоруковы скулят небось.

– Обращались ко мне, – ответил ментор сдержанно. – Я хотел доложить вам. Его величество настаивает, и Долгоруковы… в ажитации.

Обиделся, перешёл на «вы».

– Сам-то что посоветуешь?

– Затрудняюсь. Это есть ваша компетенция.

В кусты шмыгнул. Экая гнусная манера! Пошто не сказал сразу? Благополучие мнимое на поверку. Беда, если вернётся Ванька.

– Я внушал его величеству, – слышит князь. – Он говорит, что взрослые жестоки. Доброта похвальное качество, хотя в данном случае она чрезмерна. Задатки у него прекрасные, и при надлежащем развитии… Вот что он написал сестре.

Остерман засопел, порылся в правом кармане, из левого вытащил листок синеватой ломкой бумаги.

– «Богу угодно было призвать меня на престол в юных летах. Моей первой заботой будет приобресть славу доброго государя. Хочу управлять богобоязненно и справедливо. Желаю оказывать покровительство бедным, облегчать всех страждущих, выслушивать невинно преследуемых, когда они станут прибегать ко мне, и по примеру римского императора Веспасиана никого не отпускать от себя с печальным лицом». Вот, – ментор выдавил улыбку, – убедитесь! Благородный характер.

– Сестре написал?

– Да, совершенно самостоятельно.

Врёт, поди … С Натальей коришпонденция? Чего ради, они всегда вместе.

– Грамотка складная.

– Ни одной ошибки, – восхищается ментор, словно не уловив иронии. – Я рекомендовал бы его величеству прочитать публично. С вашего согласия…

Что ж, пускай читает.

Но Ванька, Ванька… Ах, милосердие! Глупое оно, злом оборачивается. Как поступить?

Вот морока больному…

Царь нарезвился всласть, предстал исхлёстанный ветками, с кровавой царапиной на щеке, к тому же укушенный слепнём. Играли с Сашкой в разбойников. Отрок сообщил об этом с неостывшим азартом, князь оборвал его. Умолк, надувшись.

– Вы уже не дитя, ваше величество. Пишете куда как хорошо, – и он поднёс цидулу к самому носу Петра – А я вот в печали из-за вас.

– Отчего?

– Иван вам не компания. Толковали же…

Отрок топнул ножкой, обронив с башмака слякоть, хмуро сбычился.

– Я простил его.

Упрямец растёт. Снова резнуло сходство с Алексеем. Неужто весь в отца-изменника? Видать, не переломишь… И Долгоруковы наседают, откажешь – наживёшь врагов смертельных. Пожалуй, политично будет уступить, только не сразу.

– Решаем покамест мы, – произнёс светлейший. – Я и воспитатель ваш. Имейте ришпект!

21 июля отрок, одетый во всё новое, напомаженный, вышел к вельможам. Речь свою выучил наизусть, отчеканил звонко, бумагу же, скатанную в трубку, неподвижно держал в руке, подражая статуе. Терпел комара, впившегося в лоб. Советников юный Веспасиан весьма растрогал.

Иван Долгоруков из ссылки возвращён, Данилыч припугнул шалопута, взял с него слово не отвлекать царя от ученья, не совращать в беспутство. Благодарная родня обещала смотреть.

Хочется верить…

Князь медленно выбирался из пут недуга. 25 июня он стоял у открытого окна Ореховой. Помахал яхте, проплывшей мимо, с борта не ответили. Карл Фридрих с супругой отбыли восвояси. Вчера заезжали проститься, учтивы были – ссориться с Россией не резон. Проводить голштинцев князь, конечно, поднатужившись, смог бы, да ну их, – как болящий от лишних, нудных политесов избавлен.

27 июля на Галерном дворе спустили тридцать три посудины, царь и Наталья присутствовали, Данилыч наблюдал с галереи в подзорную трубу, – опять прихватило. Но в предспальне, в Плитковой – прежняя толчея. Чиновные валом валят – с жалобами, с докладами.

Мост на Неве стеснил движение судов, разводить его хлопотно. Нужно указать выход в море по Малой Неве, вымерить фарватеры – до восьми футов – на ней и в заливе.

Принесли образец иконы Спасителя для Петропавловской церкви, князь собрал архипастырей, одобрил. В последний день июля покончил с домашним пленом – слушал в лавре литургию. Отправлено письмо в Москву – пусть пришлют в храмовый хор его светлости басистых – протодьякона Фёдора и певчего Леонтьева.

Ослабло тело – о душе забота.

Казнит Всевышний за грехи – в Петербурге оспа. Дарья жжёт арсеньевские травы, резко пахучие, – должны отражать поветрие. Пожаловала Елизавета – жених её, принц Любекский, скончался. В утешении она не нуждается, просит женихов не сватать.

Анна вон наплакалась.

– Глаз у меня дурной.

Смеётся, хоть бы что ей.

– Усохнешь в девках.

Хохотнула, подалась вперёд, платье туго обтянуло упругие телеса.

– Похоже разве?

– Изыди, дьяволица! – вскричал Данилыч, подняв руки с притворным ужасом.

Оспа не тронула, чахотка отступилась. В августе что ни день «служебные дела», «смотрение работ», – ни намёка на лекарства, на визиты врачей. Светлейшего поздравляют с выздоровлением – многие искренне.