Передохнуть бы с дороги, да некогда. Слуги ещё потрошили чемоданы, разносили по покоям вещи, а Данилыч уже расположился в кабинете купца. Повесил икону, парсуны Петра и царицы, взял книгу из шкафа, наудачу раскрыл. Мог не спешить. Горохов ввёл Бестужева[370] – посла России.

Отвесив поклон – нарочито усердный, как показалось светлейшему, – он скользнул взглядом по книге, и губы его задрожали, сдерживая улыбку. Ловок сорокалетний бонвиван, при разных дворах возрос, извертелся. Неприятен надушённый франт, боярский отродыш. Вся фамилия – завистники, злопыхатели.

– Садитесь, – сказал князь сухо – Государыня гневается. Скверно тут…

Потом попенял – прискорбно, что посол не помешал избранию Морица. Урон ведь нанесён державе. Дипломат, печалясь в унисон, клялся – ничего он не мог поделать с баронами, просил отложить ландтаг, чтобы запросить Петербург, – отказались.

– По высочайшему рескрипту, милостивый государь, вы подчиняетесь мне. Внушите им… Пускай соберутся ещё, пускай наше мнение послушают, без этого я отсюда не уеду…

Наперво, с наивящим старанием посол должен предлагать его – светлейшего князя. Такова монаршая воля. А второй кандидат, из принцев Гамбургских, – про запас, на самый худой конец. Поначалу и называть-то не след.

Бестужев внимал прилежно, сплетая пухлые, розовые пальцы с красными ногтями. А внизу, в конторе купца, превращённой в приёмную, где ещё витал дух затхлых гроссбухов, ожидал аудиенции фон Сакен, президент ландтага.

Высокий, тощий, с маленькой головой, барон поздоровался сдержанно, шевелил сивыми усами хмуро. Примешивая к немецким словам французские, выразил плезир – Курляндия-де польщена визитом знаменитого принца, прославленного шевалье.

– Но не скрою, радость была бы полной, если бы не воинская сила, сопровождающая вашу светлость. Возникли различные, весьма неприятные толки.

– Багатель[371] , – бросил князь, офранцузив свою речь. Пустяки, мол, всего-то эскадрон, свита фельдмаршала. И добавил как бы вскользь, но твёрдо:

– Полк квартирует в Риге.

– Отрицательное отношение её величества к Мор… к графу Саксонскому нас удивляет. Мы полагали… учитывая альянс России с его отцом…

Нервным жестом распушил усы, напомнил – граф избран единогласно собранием правомочным, голосовали депутаты всех сорока кирхшпилей, сиречь церковных приходов. Потом руки барона, жёлтые от табака, потянули усы книзу и застыли, – выслушал неподвижно ультиматум грозного гостя. Хорошо, он объявит дворянству волю императрицы.

– Прошу позволить мне, экселенц. Я сам намерен говорить с депутатами.

– Отлично. Мы лучше поймём друг друга.

– Надеюсь, экселенц.

Усы барона, длинные, холёные, прячут нечто недосказанное. В памяти вдруг возник Мазепа. Раздражение против президента, против упрямых курляндцев возрастало. Да что толковать! Пора от слов перейти к делу.

– Дорога из ваших кирхшпилей не дальняя. Сколько надо на сборы?

– Сейчас сенокос в разгаре.

– Неделя, экселенц! Хватит, я думаю. И хочу, чтобы вы доняли, экселенц, Её Величество своё отношение к господину Морицу не переменит.

По утрам его светлость просыпался в широкой и мягкой купеческой постели. За окном трепетала листва, солнечные блики бродили по зелёной обивке стены. Зажигались медные буквы на дубовых таблицах, коими густо увешал каморы хозяин, видимо, склонный пофилософствовать. «Родной дом все беды врачует». Сентенция часто притягивала взгляд. Что правда, то правда.

С улицы доносилось тарахтенье повозок, пробегал, дуя в рожок, глашатай, выкрикивал новости, приказы бургомистра. Данилыч услышал своё имя, но ничего больше о себе в клокочущей скороговорке уразуметь не смог.

Иногда в стороне замка раздавались ружейные выстрелы – то Анна предавалась излюбленному занятию, истребляла, бездельница, невинных птах. Однажды русской песней оттуда потешили – женские голоса звенели не больно стройно, но громко, да с визгом и топотом. Сказывал Горохов – Анна привезла челядинок с полсотни, – и банщицы есть, ворожея, шутиха и ещё одна баба, которая по-коровьему мычит, по-овечьи блеет, словом, всем животным подражает бесподобно.

Бирона след простыл – убрался в свою деревню. О нём князь наслышан – умом недалёк, неотесан, зато первый наездник в герцогстве, токмо в лошадях понимает толк. Ненавидит чёрный цвет, и посему при дворе Анны он под запретом. Нрав у Бирона властный. Имеет жену, которая послушно пребывает в домашнем уединении, он же безотлучно при герцогине. И вот – уничтожен молодым соперником… Почёл за благо удалиться.

Мориц не попадается на глаза, да князь и не жаждет встречи. Мало что выбран… Невелик персонаж в сей комедии – о чём говорить с ним, что решать? Ну, если напросится… Однако какой смысл? Свататься, что ли, придёт, будто к отцу невесты? Смехота! Или права свои заявлять? Так не коронован ещё и не обвенчан…

Напросился всё же…

Светлейший хорошо помнил мальчишку, который гордо носил мундир офицера, саксонского союзника. Хоть и отвергнутый отцом, всё же был на примете у государя и не раз обласкан. Теперь противник… Глянув в зеркало, Данилыч обтянул кафтан, приосанился, вид придал себе неприступный. Жёсткие подбирал слова, дабы осадить наглого претендента. Узнал Морица немедля. Рослый, плечистый вояка, вошёл строевым шагом, взмахивая крупными, длинными руками, улыбнулся открыто, даже беспечно.

– Никак я не мог вообразить, мой принц, что моя кандидатура неугодна её величеству.

Сказал легко, подавив смешок, будто речь идёт о происшествии не столь огорчительном, сколь курьёзном.

– И вы предприняли, господин маршал Франции, дальнюю поездку. Боюсь, напрасно.

Да, маршал Франции, чужак, появление коего в этой части Европы странно, неуместно. Так следует его величать. Понял, наверно… Но не смутился.

– Я выбран законно. Остальное в воле Божьей.

– Есть ещё Фердинанд. Бароны не спросили его. Посудите сами, господин маршал, можно ли ваше избрание считать окончательным!

– О, нет, конечно Я не так глуп. Как это у вас… Попытка не пытка.