И вспомнил он опять безо всякой данной ему гороскопом причины венскую шляхтянку, от которой был счастлив, потому что не только был её любитель, но и любим ею. Была гладкая, чернобровая, неверные глаза, и губы надуты. И та гладкая, та чванная шляхтянка – она в Вене, а он в Санктпетерсбурке, и их обоих, как верёвочкой, тянет друг к другу, по всей географии – и это есть государственный союз с Веною, всем нужный и полезный. Он без неё жить не может. И того не понимают. Да что уж! Полно. И тому не быть.

А в этом году, говорил звездарь, Сатурн обретается при конце Меркурия. Смертная ненависть министра и его лукавство. Немилость вышних. Замешание. И победа. И жизнь будет расширяться, в добром счастье, до пятидесяти лет и более.

И всё то – обман, и даром плачены деньги.

А венская шляхтянка далеко, и что она теперь делает? Она в приятных беседах или лежит больная. А вот что с ним завтра будет – этого гороскоп не знает. Он подошёл к окну, увидел: олово, ветки, грязь, дымный воздух, и как будто кто там копошится внизу.

И ему показалось: опять его первая жена, изумлённая, дура, – она опять вырвалась, убежала из монастыря и, задрав подол, бегает вокруг дома и срамит его.

Тогда ещё раз всмотрелся и увидел: ветки, грязь, тряпьё старое, грязная Флёра, несущая в мисе нечто. Махнул рукою и отошёл от окна.

На Выборгских восковых тоже была ночь, ночь фабрическая.

Анбар стоял замкнут, все мазанки тоже, и мазанка, где казна, и сарай с печью. На дворе две телеги порожние. Солдат Балка полка бродил за сараем – и вот он услышал тонкие голоса и тогда позвал шведскую собачку:

– Хунцват.

Но собака не лаяла, солдат Балка полка сел на лавку и закрыл глаза, подремал. Потом опять позвал собаку, и та не явилась. Он пошёл к мазанке, где была казна, – и услышал нечто: возня, железный скрып. А когда окликнул, никто не отозвался. И вдруг лёгкий бег, и кто-то огрел его по голове и сказал:

– Эй, гранодир! – и тогда он посклизнулся.

Проснулся, увидел: олово, ветки, ночь фабрическая, и дверь в мазанке открыта. Тогда ударил в трещотки– и понял, что грабёж.

А на Васильевском острове был Меньшиков дом и Меньшикова ночь. В большой теплоте сидел он там и грел свои ноги в чулках-валенках у камеля, который был кафельный, синий, строен в одно время с Петровым. Он смотрел в угольё, оно томилось, и на свой штучный пол, по которому угольё играло, как котята. Он курил длинную свою трубочку и пускал клочьями дым. Он думал, что устал за этот год, но не уклонился в старость, а это в ногах опять явилась старая болезнь, скоробудика[203] , которую лечил дважды доктор Быдло[204] , да не вылечил. И что летом поедет в Ранбов[205] отдыхать и дом управить. Будет редить большой огород, сделает какой-нибудь грот с брызганием и водотечением, или в саду наставит чуланов мраморных со статуями и горшками, на крыльце уставит новую игру, такую, чтоб шарики в окошечки молотами гонять, – малибанк, – голубятню художник искусства распишет. А игра эта весьма забавна и задирчива и вводит в газард.

Он отдохнёт. Пусть будет в Ранбове роскошество, и возьмёт себе потешную охрану из мальчишков, – как у Салтана, послы говорили. Он усмехнулся и пыхнул трубкою. И цветы сажать. Он любил цветы. Он их в руке разминал и нюхал. И ему ничего не нужно. Только избыть великие убытки и несносные обиды, которые должен до времени сносить. И от кого! От ротозея, площадного человека! Он будет отдыхать в Ранбове, а саму зазвать, и она пущай играет в ту игру, в малибанк. И сватать Марью за царёнка. Только тогда он на ноги встанет. Тогда он и Пашке споёт: «Ай, сват-люли!» Полно ему, Пашке, врать про него: рыба-лещ, минуща вещь. Попоёт он, Пашка, про леща. На помосте! А теперь разве его к самоедам послать в Сибирь. Пущай только сама в Ранбов едет. Пьёт она вино до дрожания и до валяния и много шалит и дурует, а здоровье всё большое, не избыть того здоровья! А у него здоровье хужеет. Эх ты, Быдло, Быдло!

Тут послал кликнуть Волкова и так ему сказал:

– О куншткаморном деле урода, шестипалого. Держать того урода в анатомии негоже. Он востёр и будет с Ягужинского лая говорить. Брать его в приказ сумневаюсь, для того что натуралия, и о нём все иностранные государства известны. Переменных речей от него не чаю. И класть того шестипалого в склянку с двойным вином; класть его в спирты; а для того что такой скляницы большой на стекольных нету, – положить в две скляницы руки его и ноги. В двойное вино. Или в спирты, как найдётся. Но чтоб тихо. И завтра поедешь и поднесёшь ему от меня вина. И для того тихого вина бери ты апотечную коробочку.

И улыбнулся.

– Для сласти.

Эта ночь кончилась, на небе явилась краска, румянец, ещё никто не вставал, и мазанки, и магазейны, и фабрические дворы, и дворцы, и каналы были как неживые.

Тогда дрогнули в мазанках и во дворцах полы от гуда, затряслись мелким дребезгом стёкла.

И это был первый залф, как будто воркнула собака такого размера, как река Нева, но ещё не лает. Кто спал, те во сне пошевелились, и первый залф не всех разбудил.

А по реке, по болотам и по рощам пыхнул второй залф. И уж это был лай.

Тогда все проснулись.

Полуодетые, ещё в исподницах, выбегали девки на дворы и смотрели дальным взглядом: что?

Большие люди хлопали в ладоши, и дворня щетинилась в нижних жильях: кто?

Тогда был ещё залф, протяжный.

И тогда город поднялся на ноги.

Подскочил герцог Ижорский к окну, стал смотреть строгим взглядом, и когда от пятого залфа затряслась земля, он уже переменил три решения. Первое решение было сонное: что шведы. Но отменено, потому что где там шведам теперь нападать, когда Каролус в могиле, а со Швецией трактамен. И это решение сонное.

Второе решение было: Пашка, Ягужинский. Он колобродит, он из пушек палит. Ещё скорее отменено. Первое, что пушек достать не может, а другое, что не пойдёт.