Он бросил кусок воска в печь, и воск зашипел, брызнул и заплакал.

– Вот, – сказал Растреллий. – Это дрянь. Выбросьте сейчас же целый пласт! А после похорон господа министры разберут эти все справедливости по домам, на память, эти дикари, и их детишки будут писать на толстых бёдрах разные гнусные надписи, как это здесь принято на всех домах и заборах. И они развалятся через две недели. «Подобие мрамора»! И в таком случае я приношу свою благодарность. Я не желаю делать эти болваны из поддельных составов. Да мне и не предлагали. Я лью пушки и делаю сады, но я не хочу этих мраморов. И я буду делать другое.

Тут он скользнул мимо Лежандра взглядом в окно.

– Всадник на коне[180] . И я сделаю для этого города вещь, которая будет стоять сто лет и двести. В тысяча восемьсот двадцать пятом году ещё будет стоять.

Он схватил виноград с пушки.

– Вот такой будет грива, и конская морда, и глаза у человека! Это я нашёл глаза! Вы болван; вы ничего не понимаете!

Он побежал в угол и цепкими пальцами вытащил из холстинного мешка восковую маску.

И всё, что говорил он ранее, – весь беспричинный некоторый гнев, и великая ругня, и фукование, что всё это означало? Это означало – суеверие, означало лень перед главной работой. Он ещё не касался лица, он ходил вокруг да около того холстинного мешка, этот хитрый, вострый и быстрый художник искусства.

И только теперь он осмотрел прилежно маску – и издал как бы глухой, хрипящий вздох: – Левая щека! Левая щека была вдавлена.

Оттого ли, что он ранее снимал подобие из левкоса и нечувствительно придавил мёртвую щёку, в которой уже не было живой гибкости? Или оттого, что воск попался худой? И он стал давить чуть-чуть у рта и наконец успокоился. Лицо приняло выражение, выжидательность, и впалая щека была не так заметна.

И так стал он отскакивать и присматриваться, а потом налетал и правил.

И он прошёлся тёплым пальцем у крайнего рубезка и стёр губодергу, рот стал как при жизни, гордый – рот, который означает в лице мысль и ученье, и губы, означающие духовную хвалу. Он потёр окатистый лоб, погладил височную мышцу, как гладят у живого человека, унимая головную боль, и немного сгладил толстую жилу, которая стала от гнева. Но лоб не выражал любви, а только упорство и стояние на своём. И широкий краткий нос он выгнул ещё более, и нос стал чуткий, чующий постиженье добра. Узловатые уши он поострил, и уши, прилегающие плотно к височной кости, стали выражать хотение и тяжесть.

И он вдавил слепой глаз – и глаз стал нехорош – яма, как от пули.

После того они замесили воск змеиной кровью, растопили и влили в маску – и голова стала тяжёлая, как будто влили не топлёный воск, а мысли.

– Никакого гнева, – сказал мастер, – ни радости, ни улыбки. Как будто изнутри его давит кровь и он прислушивается.

И, взяв ту голову в обе руки, редко поглаживал её.

Лежандр смотрел на мастера и учился. Но он более смотрел на мастерово лицо, чем на восковое. И он вспомнил то лицо, на которое стало походить лицо мастера: то лицо было Силеново, на фонтанах, работы Растреллия же.

Это лицо из бронзы было спокойное, равнодушное, и сквозь открытый рот лилась беспрестанно вода, – так изобразил граф Растреллий крайнее сладострастие Силена.

И теперь точно так же рот мастера был открыт, слюна текла по углам губ, и глаза его застлало крайним равнодушием и – как бы непомерной гордостью.

И он поднял восковую голову, посмотрел на неё. И вдруг нижняя губа у него шлёпнула, он поцеловал ту голову в бледные ещё губы и заплакал.

Вскоре господин Лебланк принёс болванку, она была пустая внутри. И господин механикус в чине поручика, Ботом, принёс махину, вроде стенных часов, только без циферблата, там были колёсики, цепочки, и гирьки, и шестерёнки, и он долго это вделывал в болванку.

Господин Лежандр приладил все швы, и портрет вчерне был готов. Господин Растреллий натёр крахмалом, чтобы не прожухло и не растрескалось и чтоб не было потом мёртвой пыльцы.

Так его посадили в кресла, и он сел. Но швы выглядели тяжёлыми ранами, и корпус был выгнут назад, как бы в мучении, и ямы глаз чернели.

И потому, что был похож и не похож и так было нехорошо, господин Растреллий накинул зелёную холстину, и снял фартук, и вымыл руки.

Вскоре заехал господин Ягужинский, немного уже грузный. Ягужинский увидел на пушке фрукты, и ему захотелось иностранных фруктов, он закусил яблоко и сейчас же выплюнул и изумился.

Потом все долго хохотали над этим куриозным случаем.

Уходя, господин Ягужинский сделал распоряжение: завтра, когда вставят глаза, послать восковой портрет во дворец одевать. И заказал графу Растреллию сделать за немалые деньги серебряные головы с крыльями, аки бы летящие, и в лавровых венцах, а также Справедливость и Милосердие в женских образах.

И граф согласился.

– Я давно не работал на серебре, – сказал он Лежандру. – Это благородный материал.

Её со многими сравнивали. Её сравнивали с Семирамидой вавилонской, Александрой Маккавейской, Палмирской Зиновией, римской Ириной, с царицей Савской, Кандакией Ефиопской, двумя египетскими Клеопатрами, с аравийской Муавией, с Дидоной карфагенской, Миласвятой Гишпанской из славянского рода и с новейшей Кастеллянской Елисавет, с Марией Венгерской, Вендой Польской, Маргаритой Датской, с Марией и Елисавет Английскими и Анной Почтенной, с шведской Христиной, и Елеонорой, и с Темирой Российской, что Кира, царя Персидского, не токмо победила, но и обезглавила, и с самодержицей Ольгой.

А потом выходили в другую комнату и говорили:

– Хороша баба, да на уторы слаба!

И она не дождалась.

Масленица была уж очень обжорная, сытная в этом году, все его поминали, и все пили и ели, и она всех дарила и кормила, чтоб были довольны. Прислали ей из Киева кабана, козулей и оленя. Кабан был злой, она его подарила. И ещё сделала подарки: золотых табакерок четыре, из прядёного серебра пять. Хоть и был какой-то запрет носить прядёное серебро, да других не было, пускай уж носят. И старалась всё делать по вкусу: Толстой любил золото, Ягужинский картинки и парсунки и женскую красоту, игровых девушек, Репнины – поесть, и она всё им предоставляла. И подносила, и сводила, и пить заставляла. И она так много дарила, и ела столько блинов, и столько вина пила, и столько рыдала, что растолстела, опухла, её как на дрожжах подняло за эту неделю. И она не дождалась.