- Вы отважились забраться в логово, откуда нет возврата.
Ф.Дюрренматт, Подозрение.
- Приближаемся к границе. Приготовьте документы, господа.
Проводник - бригада немецкая - не торопясь шествует от купе к купе. На секунду задерживается в дверях и притрагивается к козырьку фуражки.
- Господа могут полюбоваться бывшей границей.
Лейтенант люфтваффе восторженно прилипает к оконному стеклу.
- Господин майор, господа, смотрите!
- Сядьте, Гюнтер.
Папаша и сынок. Едут домой в отпуск, но ведут себя как в строю. Господин майор считает долгом одергивать и воспитывать господина лейтенанта, подавая пример поведения. Оба донельзя приличны: поужинав на салфеточке, убирают остатки в вощеные бумажки, не оставляя после себя ни крошки на столе. Лейтенант, перед тем как закурить, испрашивает разрешения и обращается к отцу в третьем лице. Он юн и переполнен впечатлениями.
- Осмелюсь заметить, - вмешиваюсь я, - зрелище границ поверженного противника… может дурно повлиять на дух офицера!
- Вот как?
- Думают не о прошлом, а о будущем!
Выглядываю в окно. Солдаты в стальных шлемах стоят у шлагбаума. На полуразрушенных укреплениях растет трава - длинная и сочная. Такая обычно бывает на кладбищах, на заброшенных могилах; тлеющие останки питают ее, доказывая, что жизнь неистребима. В тридцать девятом здесь около недели шли бои.
Наряд не утруждает себя досмотром багажа. Мои отпускники везут в родной фатерланд столько барахла, что на перетряхивание ушла бы целая неделя. Естественно, что и фибровое чудовище не удостаивается вниманием. Тонкие перчатки взлетают к козырькам: “Все в порядке!”
От границы идем по расписанию, часто и ненадолго останавливаясь у беленьких вокзальчиков. Они однолики, словно яйца от одной курицы, и различаются надписями на вывесках.
Майор и лейтенант спят, расстегнув воротнички и приспустив форменные галстуки. У майора даже во сне значительное и важное лицо. Как это ему удается?
Спать сидя я не умею. Приваливаюсь к жестковатой коленкоровой спинке и пытаюсь дремать. Пасмурно. Собирается дождь… Ненавижу мелкий дождь…
…В Париже я пробыл не дольше трех часов. На вокзальной почте получил конверт до востребования, оставленный обязательным Гастоном, достал из него квитанцию на чемодан, купил билет, и - о ревуар, Пари!… При этом меня все время сопровождало противное ощущение, что мосье Каншон вертится где-то рядом на перроне, надзирая за моим отбытием. Это была, разумеется, игра воображения; я точно знал, что Каншон не посмеет показаться на глаза, но тем не менее чувствовал я себя прескверно. После Монтре и одиночки мне изменяет выдержка.
Лейбниц сам отвез меня на вокзал в дежурной машине. Сознание вины делало его неловким; к обычной угловатости прибавилась резкость жестов.
- Надеюсь, вы не опоздаете в Берлин…
- Как вам понравился мой Уоллес?…
- В Париже побывайте в пассаже…
- Ночь, а тепло…
Совершенно необязательные фразы, лишенные настоящего смысла. Мы обменивались ими до прихода поезда. Испытывая облегчение, я поднялся на подножку.
- Счастливого пути!…
Представляю, с каким наслаждением он поставил бы меня к стенке!…
В Париже я накупил газет; холодными руками раскрывал их, ища сообщения из Монтре. Ни слова. Длинные статьи военных обозревателей. Объявления магазинов. Колонки пустой чепухи… Гадалка мадам Паскье извещает, что изменила часы приема… Четырнадцать человек ждут казни - и ни строчки нонпарели!
Во Франкфурт въезжаем ночью. Город затемнен; стекла в вокзале заклеены бинтами. Высокий чин майора охраняет наше купе от вторжения солдат, ищущих свободного местечка. С грохотом рванув дверь и галдя, они цепенеют на пороге, захлопывают рты и на цыпочках пятятся в коридор.
Дождь пакостит окно потеками и разводами. Говорят, дождь - отличная примета, сулящая легкую дорогу. Я лично этому не верю: после фон Кольвица и допроса в триестинском отделении ОВРА приметы отнесены мной в разряд вредных предрассудков. Кроме того, перед Берлином не стоит настраиваться на благодушный лад.
…Под утро будим гудком носильщиков на Нюрнбергском вокзале; полчаса стоим, меняя паровоз, и, сопровождаемые безостановочным дождем, начинаем отмерять километры колеи, идущей через Лейпциг к Берлину.
Лейпциг - последняя крупная станция на перегоне. Майор и лейтенант, суетясь, собирают многочисленные чемоданы, баулы, кофры, портпледы, сумки и шляпные картонки. Из всех углублений и со всех сеток извлекается и снимается тяжелое, надежно перевязанное и зачехленное добро. На каждой вещи - ярлычок с четкой надписью: имя, звание, адрес. Носильщики едва справляются с этой грудой и завистливо поглядывают на господ. Лейтенант счастлив: на вокзале его встретила тощая белобрысая Гретхен в юбке выше коленей. Кроме нее, у лестнички переминаются с ноги на ногу в нетерпении толстая седая дама, еще две - помоложе, хорошенький сорванец в форме “Гитлерюгенда” и толстяк в визитке. Семейство майора приветствует своего главу поднятием рук и “хайль!” - сплоченная ячейка общества, единодушная и единомыслящая.
Поля. Дома. Поля. Дома… Чередование пятен, скрашиваемых дождем. Черные мокрые шоссе, серые дороги. Опять поля. Опять дома… Монотонный дождь, и монотонные картины… Слави едет по Германии и, не поручусь, что радуется своему путешествию. Жаль, что занимательный детектив уложен в чемодан, и глаза поневоле прикованы к окну… Поля… Дома… Шоссе…
Поезд, размеренно бренча железом, минует переезд. У барьера открытая дождю ждет забрызганная машина. В ее кузове женщины; стоят свесив руки вдоль бедер. Темные платья, промокшие до нитки, обтягивают угловатые тела. На головах серые платки, и такого же цвета большие нашивки на груди. Провожают поезд взглядами и ежатся… Скорость мала, и я успеваю прочесть черные надписи на нашивках: “ОСТ”.
…Как я сойду в Берлине с такой прокушенной губой?…
11, АВГУСТ. 1942. БЕРЛИН, ОТЕЛЬ “КАЙЗЕРГОФ”
- Берлинские отели в основном “хитрые”, в пансионах относительно спокойнее, хотя гестапо имеет и там осведомителей.
- Предлагаете пансион?
- Напротив, отель.
(Из разговора в Центре)
Из всех своих галстуков выбираю самый скромный. Коричневый с красной ниткой - намек на партийные цвета. Прикусив губу, пытаюсь завязать его нужным узлом: не слишком свободным, но и не маленьким. Все должно быть в меру, солидно и скромно. Волосы согласно моде зализываю щеткой на косой пробор; в манжеты рубашки вдеваю темные запонки. В последний раз рассматриваю себя в зеркало и, почти удовлетворенный, добавляю к аксессуарам туалета толстый перстень из дутого золота. Он ужасающе вульгарен и тем хорош. Любой мало-мальски сообразительный гестаповец, только глянув на него, определит, что Слави Багрянов не умен, тщеславен и лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богачом.
В двенадцать пятнадцать меня ждут в министерстве. Мой звонок туда немало удивил доктора Гольдберга, до которого я вчера добрался не без труда, потревожив половину номеров министерского коммутатора… Слави Багрянов из Софии? По какому делу?… Поставки пшеницы и табака? Это какая-то ошибка. Попробуйте обратиться в аппарат рейхслейтера Дарре [6] , возможно, там что-нибудь знают… Ах, письмо? Кем подписано?… Странно! Советник, давший вам ответ, переменил место службы…
И так далее, и тому подобное… Словом, получается довольно удачно. Советник убыл на фронт и, надеюсь, убит, в министерстве никто толком не может ответить, и доктор Гольдберг должен в корректной форме послать меня ко всем чертям. Тем более что поставки табака и хлеба действительно относятся к Дарре и его штабу, посланцы которого наводняют Балканы.
Товарищ, организовавший письмо, знал, что делал. Дня два-три обескураженный Слави Багрянов еще потолкается в приемных, вырвет из своих редеющих волос небольшую прядь и, подсчитав убытки от поездки, двинется назад через всю Европу не солоно хлебавши.
