Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Ему хочется, чтобы я подтвердил его определение, но я говорю:

— Щука, кажется, достойна внимания, не шурагайка какая-нибудь. Можешь записать в своем дневнике, как ты ее поймал…

Володя минуту думает, потом говорит:

— Так ведь ты щуку вытащил…

— Вытащить — дело малое, а поймал ты ее, — возражаю я. — Это самое главное. Потом ты научишься вытаскивать их… Ну-ка запускай блесну, только не торопись, чтобы она не садилась на дно и не собирала на крючки всякий мусор…

Володя осмелел: когда рядом папа, с таким «зверем», как щука, бороться можно…

Не успел он распустить и десяти метров шнура, как ударила вторая щука. Шнур натянулся и начал резать воду — щука уходила в сторону. Неизвестно было: какой маневр она хочет выкинуть, чтобы освободиться от крючков, но было ясно — она не намерена сдаваться. Щука обогнала лодку и устремилась вперед; Володя решил помериться с ней силой и тянул на себя. Неожиданно шнур ослаб. Володя растерялся и глянул на меня, как бы спрашивая: что же теперь делать?..

— Выбирай, сынок, скорее шнур, — подсказываю я.

Не чувствуя никакой тяжести, Володя безнадежно вздохнул:

— Кажется, сошла…

— Ничего, тяни… Это она обогнала тебя…

И как только шнур начал натягиваться, щука свечой выскочила из воды и быстро потрясла головой. Но крючки сидели крепко в челюстях, и освободиться от них ей не удалось.

— А теперь подводи и клади ее в лодку… Смотри только, чтобы она не стукнула головой или хвостом о борт лодки — сорвется…

На этот раз Володя сам управился с хищницей, а вытаскивать крючки из открытой пасти отказался:

— Вон у нее какие зубы…

— Да, палец ей в рот не клади…

Увлекшись щуками, Володя перестал наблюдать окружающее. А посмотреть было что. Уень настолько извертелся, что солнце то встречало нас, то светило сбоку, то провожало, и за каждым новым поворотом нас ожидали новые картины: то зеленые шатры кустов затеняли воду и хотелось постоять под этим навесом, отдохнуть, то в просветы выглядывала узенькая гривка с разнотравьем, усыпанная пестрыми цветами, то открывался вид на высокие небольшие борки, уцелевшие с незапамятных времен от напора обской воды, заливавшей всю эту низменность. Весной борки похожи на плавучие острова, оторвавшиеся от Кашламского или Вьюнского бора.

Уень делает еще два-три поворота и мы оказываемся у Могильного борка. Медностволые сосны и зеленокудрые березки словно с разбегу поднялись на высокий берег и замерли, глядясь в зеркало глубокого и спокойного плеса.

Здесь, у прибрежного камыша-ситника, Володя поймал третью щуку и начал разбирать шнур, чтобы снова забросить блесну.

— Мне кажется, нам следует подумать об ужине, — говорю я. — Солнце уже покатилось под горку, надо поставить палатку, набрать дров для костра… Да и с удочками посидеть хочется…

Володя недоволен:

— Чебаков таскать? Тоже — рыба!.. Щука-то лучше…

— А может, вместо чебака линек попадет? Его на блесну не поймаешь… А уж рыба-то куда с добром!..

Место это мне хорошо было известно, я не раз устраивал здесь свой стан. Небольшая площадка, на которой я всегда ставил палатку, с трех сторон была окружена кустами, и они защищали меня от ветров, а напротив были Могильный борок и чудесный спокойный водоем.

Собирая дрова, Володя обнаружил в кустах черную смородину. Это было кстати. Я еще дома обещал угостить его свежим вареньем.

После жареной щучины, в приготовлении которой сын признал мои кулинарные способности, мы с наслаждением пили чай с вареньем, пили и похваливали.

Жар начинал спадать, плыть никуда не хотелось. Я поставил палатку, и до заката солнца мы сидели возле лодки с удочками. Нашими насадками не интересовался никто, кроме чебаков. Володя вытаскивал их и, сняв с крючка, бросал в воду:

— Иди, гуляй… Расти большой…

После щук ему явно не нравилась эта мелочь, и он, передав мне удочку, ушел к палатке.

С чебаками я поступал так же, как сын, но пару добрых окуней оставил на утреннюю уху.

Вечером мы долго сидели у костра и слушали, как вокруг замирает жизнь: вот закатный ветерок шевельнул кроны сосен Могильного борка, они пошептались немного, словно пожелали друг другу спокойной ночи — и замолкли; перестала плескаться рыба, закрылись на ночь цветы белых лилий, от реки потянуло прохладой, на кустах, в траве появилась роса, исчезли надоедливые комары; одна за другой затихали в ближних кустах суетливые пичуги. На смену голосам дня стали появляться ночные: за Могильным борком, в черемушниках, защелкал соловей, тихим говорком ему стала подражать камышевка возле нашей лодки, на высокой сосне затурчал козодой, позади нас негромко крякала утка и посвистывали утята, а на ближнем болоте затянул невеселую бесконечную песню коростель.

Над костром, как метелица, кружились ночные бабочки: они летели на свет, обжигали крылышки и падали в костер.

Было уже поздно.

— Пора, Володя, спать. Завтра рано разбужу.

— А ты что будешь делать?

— Погашу костер и приду к тебе…

Он забирается в палатку, но уснуть сразу не может.

— А почему, папа, коростель так дыркает? — спрашивает.

— Должно быть, песня у него такая… Его еще дергачом зовут…

— Вот так песня!.. Дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр… Как ему не надоест дыркать?..

— А ему, наверно, кажется, что он поет лучше соловья… У каждой птицы своя песня, у каждого зверя свой голос. Так уж от природы положено…

Помолчал и снова спрашивает:

— А почему борок называется Могильный?

Я рассказал, что жил когда-то в этом борке неизвестный человек. Ни рыбаки, ни охотники не знали: кто он такой? Может, это был беглый каторжник, скрывавшийся от царских чиновников — в старое время такие часто встречались в наших лесах, а может, просто одинокий человек, не ужившийся в деревне. Тут у него было приволье — и рыба и птица, а хлебушком любой охотник и рыбак поделится.

— Так он и помер в одиночестве. Какой-то добрый человек похоронил его. Я еще помню — большой черный крест, должно быть из лиственницы был сделан, а лиственница долго не гниет. Так борок с тех пор и стали называть Могильным… Спи, сынок, завтра, если захочешь, можешь сплавать на ту сторону…

Володя замолкает. Целый день его внимание было напряжено — он хотел все видеть, все знать. Я привез его в благодатные места и радовался пробуждению у него добрых желаний. Пусть хлебнет полной чашей всяческих впечатлений — в жизни пригодится…

Но… приснятся ему, вероятнее всего, щуки, потому что это были его первые встречи с подводными «тиграми».

…Рано утром меня разбудила зорянка. Сидит на сошке у нашего кострища, сама маленькая, серенькая, а на песню мастерица — словно струны незримые перебирает, и таково-то у нее ладно получается!

А Володя спит и, кажется, совсем не дышит, словно тоже прислушивается к пению зорянки. На лице у него счастливая улыбка, и мне жаль спугнуть ее, — жаль потому, что знаю по себе, как сладостны бывали в детские годы эти утренние, часы сна. А надо будить. Надо! Пусть он увидит утро, раннее утро на пойме, на тихом Уене, пусть послушает пение птиц, пусть сам увидит, как раскрываются чашечки белых лилий, — пусть встретит солнце!..

— Сынок! — говорю я негромко. Пор а вставать…

И вижу, как на лице Володи появляется плаксивая гримаса, вот-вот, кажется, скажет: «Ну, почему так рано?» Но гримаса исчезает, лицо светлеет, словно с него сползает тень, еще мгновенье, и Володя смотрит на меня удивленными большими глазами.

— Ты уже встал? — вопрос, конечно, неуместный, он же видит, что сижу рядом с ним, но так бывает спросонья.

— Зорянка, — говорю, — разбудила. Слышишь, как поет?..

Володя раздвигает вход в палатку. На одной из рогулек (сошек), которые я воткнул вчера в землю, чтобы повесить чайник над костром, сидела зорянка. Она совсем не замечала того, что шевелятся борты палатки, что мы переговариваемся и смотрим на нее, — сидела и пела.

— Смелая какая… — говорит Володя и, подумав, определяет: — Будильник…

11
{"b":"238621","o":1}