Засыпая, Иннокентий постоял на берегу темной, непрозрачной и очень быстрой реки, а потом, решившись, бросился в нее вниз головой. И тут же очутился на центральной площади Смоленска, возле собора. Светило яркое солнце, вокруг не было никого — ни у собора, ни в сквере, ни на спускающейся к собору улице. Иннокентий пошел к этой улице, потом остановился, растерянно огляделся вокруг. Полное отсутствие людей удивило и встревожило его. Но тут он услышал приближающийся цокот лошадиных копыт, который становился все громче, однако по-прежнему никого не было видно. Наконец прямо за спиной у него кто-то громко фыркнул. Иннокентий резко обернулся и увидел мальчика лет семи-восьми, который вел за повод коня, приближаясь к нему. Коня он сразу узнал — это был Карл Карлович Карлсруэ.

— Ты кто, мальчик?

— Я смерть.

— Моя смерть?

— Вот еще. Я вообще смерть, просто смерть. Всехная.

Мальчик с конем не остановились, а пошли дальше, и Иннокентию пришлось идти с ними рядом. А идти было тяжело, ноги как будто налились свинцом.

— Скажи мне — я умер?

— Наверное, нет еще. Я тебя не знаю.

— А мне сказали, что я умер.

— Может быть, ты уже на пути ко мне, если видишь меня и со мной разговариваешь.

— Скажи мне, что такое смерть? Почему смерть в виде ребенка?

— Не знаю. Может быть, потому, что в детстве люди ближе всего к смерти.

— Подожди, мне очень тяжело идти.

— Когда ты умрешь, тебе будет легко. Но, если хочешь, садись на коня.

Иннокентий неловко вскарабкался на Карла Карловича, и они двинулись дальше.

— А почему в городе так пусто?

— Эпидемия. Холеру завезли с юга. Кто смог, тот бежал. И ты беги, — сказал мальчик и хлестнул коня кнутом.

Карл Карлович с места рванул в карьер. Иннокентий судорожно вцепился в гриву. Его мотало из стороны в сторону и тут Иннокентий увидел впереди густой туман, заполнивший улицу. Он почему-то почувствовал, что туда, в этот туман, ему никак нельзя, схватил поводья и изо всей силы потянул на себя — но в то же мгновение они врезались в туман, его словно ударило о стену, сбросило с лошади, и он покатился по мостовой…

Иннокентий сел на кровати, весь в липкой испарине. В окно било солнце. Он сразу почувствовал, что Насти нет. Он опять один в пустом доме, опять ходил по нагретым половицам и вспоминал все детали своего странного сна. Почему ребенок явился ему как смерть? Ребенок — это самое живое явление мира. Мы тем больше живы, чем больше в нас детского. Этот часто повторяющийся мотив ребенка как чистой, ничем не замутненной жизни у Гёте, Толстого, Достоевского всегда поражал и волновал Иннокентия. У Розанова вот младенец — это выявленная мысль Божия. Но, может быть, действительно — самое живое ближе всего к смерти?

Тут он увидел в окне Настю и выбежал ей навстречу.

— Ты что такая серьезная?

— Нам надо срочно уехать.

— Куда?

— В Москву. Я чувствую, что надо обязательно уехать, не спорь со мной. Если мы останемся — случится что-то непоправимое. Пошли собираться.

На вокзале было так много народу, что Иннокентий растерялся. Битком был забит зал ожидания, К кассам не пробраться, люди стояли или сидели на чемоданах прямо на перроне. Иннокентий схватил за рукав проходившего мимо дежурного в красной фуражке.

— Авария была позавчера под Вязьмой. Третий день нет ни одного поезда.

Они вышли на привокзальную площадь, сели на поребрик, так как все скамейки были заняты и Настя достала из сумки бутерброды, бутылку воды.

— Поешь, ты же не завтракал.

— Объясни, почему мы должны уезжать? Мне было так хорошо здесь. И что будем делать в Москве? Ходить на мою могилу?

— С могилой как-нибудь разберемся. Мне знакомый врач по секрету сказал, что в городе эпидемия. Все больницы еще вчера вечером были переполнены. Такого с прошлого века не случалось. Официально ничего не объявляют, но многие знают.

— Чума, что ли?

— Что-то похожее на холеру, но совершенно новый вибрион. Лекарства не действуют.

— Но я не хочу уезжать из-за какой-то хреновой холеры. Авось обойдется. Спрячемся в доме, переждем неделю.

— Нет, не обойдется.

Тут Иннокентий вспомнил пустынные улицы из своего сна.

— Может быть, ты и права. Только как уехать?

Послышался шум прибывающего поезда. Все с площади бросились на перрон. Дальнейшее было, как во сне. Людской поток чудом вынес их к открытым вагонным дверям, но там в тамбуре и даже на ступеньках стояли люди. Иннокентию удалось затолкнуть Настю, встать рядом и поезд тронулся. Когда они выехали на платформу, началась сумятица в тамбуре. Они с Настей оказались на самой последней ступеньке, а из тамбура все давили и давили. Иннокентий орал, пытаясь грудью вдавить толпу, что стояла выше. И тут Настя спрыгнула.

— Я больше не могу! — кричала она. — Я не выдержу!

— Подожди, я тоже прыгаю!

— Нет, нет, тебе нельзя! Ты должен ехать! Я завтра приеду. Обязательно приеду. Только не прыгай сейчас!

Она бежала, все больше и больше отставая.

— Не забудь….

— Что? Что не забыть? — закричал он, перекрывая грохот колес.

— Не забудь про Бангладеш! — донеслось до него.

Он увидел, что она улыбается и машет рукой. Потом поезд повернул и, набирая скорость, понесся громыхая. Иннокентию удалось втиснуться поглубже. Он обернулся и увидел вдалеке дорогу, по которой, как ему показалось, скакал конь с мальчиком.

Тут какой-то мужик повернулся, схватил его за плечо и стал трясти.

— Куда ж ты лезешь? Куда? Ты же мне все ноги отдавил!

— Убери руки! — хотел крикнуть Иннокентий, но не смог — почему-то пропал голос.

А мужик тряс его все сильнее и сильнее. Иннокентий собрал силы, вскрикнул… И открыл глаза. Он сидел на остановке, перед ним стоял трамвай с раскрытыми дверями, а вожатый — молодой парень в расстегнутой форменной куртке — тряс его за плечо.

— Ну что, поедешь или дальше будешь спать?

Иннокентий вскочил, и как сомнамбула, пошел к открытой двери.

“Мне это все приснилось. Какой ужас! Разве бывают такие сны?” Слева поплыл кладбищенский забор, за ним замелькали кресты.

“И это приснилось. Я живой и никогда не умирал”.

Через час он добрался до дому. Не обращая внимания на ворчание тещи, рухнул на диван в большой комнате, и забылся в тяжелом похмельном сне.

Разбудил телефон. Он все звонил и звонил, а Иннокентий никак не мог оторвать голову от подушки.

“Неужели никто не возьмет трубку? Звонок междугородний”.

Но никто не появился, и пришлось вставать самому.

Это звонил Юра из Смоленска.

— Привет! Как живешь?

— Почему звонишь в такую рань?

— Уже не рано. И потом тариф еще льготный. Что у вас нового? Когда приедешь?

— Не знаю. Если отпустят летом в отпуск, то скоро. Послушай, ты мне говорил, что где-то рядом с тобой Настя Евстигнеева живет. Как она там? Ты ее видишь?

— Настя умерла уже месяца полтора назад. Разве я тебе не звонил?

— Нет, не звонил. Отчего она умерла? — закричал Иннокентий.

— Что-то с сердцем случилось.

Юра что-то еще говорил, но смысл слов не доходил до Иннокентия. Он положил трубку и пошел в кухню. Там сел на табуретку и заплакал.

— Она не умерла. Она не успела вырваться. Я успел, а она не успела. Мне надо было спрыгнуть! Мы бы вдвоем спаслись.

Потом он немного успокоился и тупо уставился на дверную филенку со вздувшейся краской.

“Смерть — это действительно ребенок, играющий в шашки”, — подумалось ему.

Он встал и начал отдирать краску, которая тут же стала отваливаться целыми кусками.

— Пора делать ремонт. Десять лет уже прошло, как красили в последний раз.

Печаль разума

Орел сидел на краю толстой ветки, а он уже несколько часов никак не мог пробиться туда. Ветка оказалась сухой, только несколько крошечных волокон внутри еще были живы, и он пытался пройти сквозь них, но это плохо удавалось: все было мертвым, все цеплялось и задерживало. Он радовался тому, что орел до сих пор не улетел, иначе все труды были бы напрасны, второго такого случая могло не представиться много лет. Наконец он сквозь кору почувствовал орлиные лапы, покрытые древней толстой роговицей, местами стершейся до мяса, местами потрескавшейся, почувствовал острые когти, которыми орел обнимал ветку: — одни были обломаны, другие измазаны остро пахнвшей землей, перемешанной с кровью. Орел вздрогнул всем своим огромным телом и с возмущенным клекотом сорвался с ветки.