Она успокоила его, погладив по голове. Снова посмотрела в окно. Идиот радостно улыбался и звал ее. Было в этом зове нечто такое, что она встала, набросила пальто бабы Шуры и вышла.

— Пойдем, пойдем! — идиот говорил так, словно у него сильно распух язык. Он тянул ее за рукав к лесу. — Я тебе такое покажу, ты еще никогда не видела.

Тоня послушно двинулась за ним. Они шли по лесу в кромешной темноте минут пятнадцать-двадцать. Постепенно в ней начал просыпаться страх, и она уже решила остановиться и заставить его повернуть к дому, как вдруг впереди забрезжил свет.

— Что это? — вскрикнула она.

Идиот приложил палец к губам и, крадучись, направился вперед. Они подошли к небольшой полянке и остановились среди деревьев. На поляне стоял большой шатер синего цвета. Тоня почему-то решила, что он шелковый. Перед шатром вокруг костра сидели люди странного вида: ни на что не похожая одежда, необычные волосы; язык, на котором они громко перекликались, был тоже необычен и непонятен. Недалеко в темноте угадывались пасущиеся кони. Люди то смеялись, то пытались петь что-то грустное. Тоня стояла, завороженная и шатром, и этими странными людьми и тем, что света вокруг было больше, чем мог дать костер. Поляна словно откуда-то еще подсвечивалась ярким зеленым светом.

Тут кто-то схватил ее железной рукой выше локтя, и она еле сдержалась, чтобы не закричать от страха.

— Ты что тут делаешь? — услышала она голос Константина. — С ума сошла?

— Меня бабушкин сын привел, — громко прошептала она. — Ты посмотри, мы словно в сказку попали.

— Вот я вам покажу сказку — по ночам шастать по лесу! Это что за мужики? Сейчас я выясню.

— У них оружие, — вдруг ясно и отчетливо сказал идиот. — Видишь, мечи воткнуты в землю, а вон арбалеты лежат возле каждого. Я думаю, к ним нельзя подходить.

— Да кто это такие, черт побери?

— Не знаю, вот уже месяц, как я на них наткнулся. Они каждую ночь возникают здесь, а потом исчезают. Я хожу смотреть и слушать их. И в эти часы чувствую, что моя болезнь проходит.

Несмотря на то, что странные воины сидели совсем рядом и до них можно было, сделав два шага, дотронуться рукой, а их удивительные гортанные голоса наполняли лес звуками, Тоню не оставляло чувство нереальности, будто это сон, очень яркий и подробный. Иногда казалось, что фигуры теряют очертания и начинают колебаться, словно сотканы из цветного тумана и не имеют устоявшихся форм.

— Черт, как будто кино смотрим, — пробормотал над ухом Константин. — Нет, это точно кино. Эй, мужики!

Те повернулись на крик и тут же стали тускнеть, расплываться; шатер превратился в тающее синее облако; один из коней протяжно и жалобно заржал — и через несколько секунд все исчезло.

— Ну и дела. Так ты уже не в первый раз это видишь? — спросил он бабушкиного сына.

— Иголк, — подтвердил тот.

Когда подходили к дому, Тоня вдруг заплакала.

— Ты что, Тонька?

Она уткнулась ему в грудь и зарыдала еще сильнее.

— Глупо как мы живем, — говорила она сквозь слезы. — Жалко мне тебя, с твоей беспутной жизнью, и себя жалко. Неужели у нас ничего не будет интересного и необычного? Только серые и унылые будни, как у миллионов других?

Костя разозлился, хотел заорать, послать ее подальше, но стоял и гладил по голове.

— Ладно, ладно тебе, успокойся. Все будет в нашей жизни: и интересное, и необычное, и волшебное.

— Ты правда в это веришь? — она подняла к нему лицо.

— Зуб даю.

Бабушкин сын стоял рядом и счастливо улыбался.

Я просыпаюсь и долго лежу, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Элю. Потом, скосив глаза, вижу, что она не спит и рассматривает потолок.

— Ты что не спишь? Еще семь утра.

— Как можно спать в такой тишине? А потом посмотри, какие тени на потолке: забор, как клетка для жар-птицы, там вон подсолнух раскачивается, желает нам доброго утра. А перед этим кукушка куковала. Я несколько раз принималась считать и все сбивалась.

— Разве кукушку в сентябре слышно?

— Не знаю. Может быть, это по случаю моего приезда. Давай скорей встанем и пойдем в лес.

— В лесу еще сыро. Без сапог сразу ноги промочим.

— А у тебя нет сапог?

— Нет, у меня только валенки.

Я выхожу во двор и отправляюсь на кухню готовить завтрак. Эльвира еще долго не решается вылезти из-под теплого одеяла в ледяную, остывшую за ночь комнату. Потом мы с ней осматриваем участок, которым она остается очень довольна, особенно тем, что соседи только с одной стороны, слева, а справа начинается лес.

— Кто твои соседи?

— Старуха с сыном, он, по-моему, идиот. Иногда приезжает внук на «БМВ», очень крутой с виду парень, наверное бандит. Да вот и он.

К забору с той стороны подходит парень в джинсах и футболке. Правая рука висит на бинте, обмотанном вокруг шеи.

— Здорово, сосед! — кричит парень.

— Здорово. Что с рукой? — спрашиваю я.

— Да ерунда, милицейская пуля, — смеется он.

— Попал в засаду?

— Точно. Пришлось садами, огородами уходить к Буденному, к Котовскому…

Я знакомлю его с Эльвирой.

— А вы давно приехали? — спрашивает Костя.

— Нет, вчера вечером.

Костя с интересом, даже с некоторой наглостью рассматривает Элю. Сразу видно, что она произвела на него впечатление. Мне это не нравится и одновременно наполняет гордостью.

— И долго пробудете?

— Не знаем. А что?

— Да так, хотел вам одно любопытное явление показать в здешнем лесу. Вы ведь историк?

Я думаю целую секунду.

— В общем да.

— Может быть, это будет как раз по вашей специальности.

— А что будет-то?

— То, что увидим. Если увидим. А словами передать сложно. Да, может быть, и не было ничего, только померещилось. До вечера!

Он уходит, а мы возвращаемся в дом пить чай. Эльвира кажется необычно тихой и просветленной.

— Я так давно не выбиралась из города. Наверное, уже года два. Скажи, а что в вашем лесу может быть такого необычного? Мне этот милый бандит показался взволнованным.

— У нас же здесь немцы были. Некоторые до сих по лесу бегают. Видно, Костя наткнулся на шалаш какого-нибудь одичавшего ефрейтора или фельдфебеля.

— Я тоже хочу увидеть фельдфебеля. Жаль только, что у вас тут фельдмаршалы не водятся.

— Раньше водились, но их всех выловили еще в сороковых.

— Может, хоть один остался?

Эльвира садится на кровать, кутается в одеяло и вдруг начинает рассказывать о своем покойном муже. Он был художником, последние два года почти не бывал дома, постоянно ездил за город на этюды и рисовал одно и то же: заснеженное поле и голые деревья. Когда бы он ни ездил — летом или зимой — на этюдах было все то же. Он говорил, что ищет прафеномен живописи, некий первоцвет, особое сочетание белого и черного и, если он когда-нибудь сможет его выразить на полотне, он совершит переворот в живописи. По-моему, тогда он, говорит Эля, уже сошел с ума, хотя для творческого человека это, видимо, не патология, а норма. Но постоянно общаться с ним стало невыносимо. Она сочувствовала его поискам, даже верила в его правоту, но все неизбежно шло к разводу.

— Я до сих пор никому не рассказывала об этом. Просто некому было. Некому исповедаться. Потому что я виновата, не нашла в себе сил его поддержать.

— Как странно. Я думаю, что твой муж был прав в своих поисках. Еще совсем недавно, когда я болел, мне мерещилось, что мир действительно в основе своей черно-белый, а все цвета и краски — иллюзия. Я даже видел во всем окружающем эту черно-белую жуть.

— Теперь не видишь?

— Вместе с тобой опять начали появляться и другие цвета: красный, коричневый и желтый.

— Почему именно эти?

— В моем детстве в вафельный стакан мороженщик клал три таких шарика.

— У тебя было счастливое детство.

— Конечно. Правда, я только сейчас начал это понимать. В пожилом возрасте воспоминания о детстве перестают быть воспоминаниями. Они становятся почти реальными событиями, я вновь их переживаю так, как переживал тогда, пожалуй, даже сильнее, потому что моя душа стала тоньше за эти годы.