Звенит звонок, и я вдруг пугаюсь, поскольку совершенно не могу вспомнить, что им сейчас говорил и на чем остановился. Но, посмотрев на аудиторию, успокаиваюсь: кто-то дописывает то, что я только что сказал, кто-то собирает сумку, только этот странный парень, один из всего потока, так же угрюмо и настороженно смотрит на меня.
После инфаркта я хожу, словно ношу на голове кувшин с водой, боясь расплескать. Так я и выплываю в коридор, стараясь идти по стенке, чтобы меня не сбил какой-нибудь проносящийся мимо оболтус. Сегодня опять мучит мысль, что я обманываю своих студентов. Они хотят чему-то научиться, что-то понять — то, что им было раньше неизвестно, недоступно. И я делаю вид, что учу их. Потом, став взрослыми, они узнают, если повезет, что понимать нечего, никаких заранее заложенных смыслов в мире нет. Все можно лишь создать своим оригинальным, неповторимым опытом, в своей уединенности, в своем одиночестве, в своей темноте, из которой только и можно что-нибудь сделать. Ничего вообще нельзя понять, если не создашь сам, если сам не переживешь. А те знания, которые я им сообщаю, они могут прочесть и в учебнике.
Раньше, до болезни, я никогда этим не мучился и работал всерьез только со своими учениками — теми, кто писал у меня курсовые или дипломные работы. Все остальные были для меня более-менее однородной массой. Но болезнь поставила меня на другую сторону, почти на самый край бытия, откуда легко соскользнуть вниз, и теперь я смотрю на всех со стороны и начинаю различать в этой массе отдельные лица: красивые, неприятные, дерзкие или туповатые — но они все мне нравятся, жаль, что я вынужден их обманывать.
Иногда думаю: почему я не стал химиком? От химии у меня остались кошмарные воспоминания о бесконечных цепочках формул. Сейчас испещрил бы ими всю доску, студенты переписали бы — и можно с чистой совестью идти домой.
— Сергей Иванович! — кто-то осторожно трогает меня за плечо.
Я оборачиваюсь: опять этот хмурый, насупленный парень.
— Извините, я хотел бы попросить: не мог бы я писать у вас диплом по Платону?
— Я не специалист по античности. Вам надо бы обратиться к доценту Зернову.
— Я его, к сожалению, не знаю, и меня собственно античность не интересует. Я хотел бы проследить, как концепция платонической любви трансформируется в христианстве в любовь к Богу и как отсюда вытекает весь трагизм, невозможность любви в европейской философии и литературе.
— Это, наверное, интересно проследить. Только нужно хорошо знать все оттенки рассуждений Платона о любви.
— Ну в этой части, если возникнут трудности, я обращусь к Зернову.
— Хорошо, я согласен. Интересно все же узнать, почему вы обратились ко мне? На лекциях моих вы сидите с таким недовольным видом, словно я жабу перед вами препарирую. Иногда у вас просто отвращение на лице.
— Что вы! — студент краснеет. — Вам показалось, просто у меня лицо такое. И последнее время часто зубы болят.
— Холодное пиво очень вредно для зубов. В общем, подумайте еще и приходите на следующей неделе. — Я поворачиваюсь и ухожу, стараясь не расплескать кувшин, и физически чувствую, что он все еще стоит и тяжелым взглядом упирается мне в спину.
— Все-таки странное ты мне сделал в пятницу предложение.
— Я еще не делал тебе никакого предложения.
— Делал. Ты предложил мне встретиться через сорок лет в Нескучном саду.
— Да. Это предложение остается в силе. Ты только, пожалуйста, не забудь.
— Я постараюсь. А ты мне иногда напоминай.
— Само собой. Если мы будем вместе.
— А если не будем, то ты меня через сорок лет и не узнаешь. Я буду старая и страшная. У меня не будет переднего зуба и я буду свистеть, пытаясь выговорить букву «щ».
— Хорошо что сказала. Я тебя узнаю по этому свисту.
— Сегодня ты не в таком мрачном настроении, как в пятницу. Что-нибудь случилось?
— Да. Проф согласился руководить моим дипломом.
— Ну… — разочарованно протянула Лена. — Чем этот зануда сможет тебе помочь?
— Он не зануда. Я недавно понял, что он очень значительный человек.
— Когда понял?
— В пятницу. Он прошел мимо, когда мы пили пиво.
— И что, тебе понравилась его походка?
— Да. И выражение лица. Что-то как будто коснулось меня. И значительное, и жуткое. Я вряд ли смогу это объяснить. Но мне кажется, что его жизнь скоро очень серьезно пересечется с моей.
— Ты меня пугаешь. — Лена поднялась на цыпочки и поцеловала Круглова в нос. — У тебя нос холодный. Давай сначала пересечемся сами. А Проф уже потом.
— Согласен. Где будем пересекаться?
— На даче. Ты забыл, что сегодня едем ко мне на дачу?
От станции нужно было идти через лес. Если на опушке деревья стояли уже золотые да еще подкрашенные заходящим солнцем, то в глубине леса осень еще и не начиналась, все было зеленым, свежим и сильно пахло грибами.
— Завтра пойдем за опятами, бабушка на днях принесла два ведра.
— А волки здесь водятся?
— Да. Очень большие и страшные.
Круглов жадно впитывал сырой лесной воздух и чувствовал, как оживает в нем радостное ощущение того, что он живет, что он еще молод, полон сил и может многое совершить в этой своей жизни, которая отсюда, из глубины леса, казалась ему бесконечно долгой.
Лена шла впереди, громко пела и время от времени оборачивалась на него, широко улыбаясь.
— Ты о чем задумался?
— О женщинах.
— О каких еще женщинах? — Она круто остановилась.
— Я думал о том, сколько у меня еще в жизни будет женщин.
— Вот подлец! Запомни раз и навсегда: никаких у тебя больше женщин не будет. Все время буду только я.
— Ну хотя бы одну, когда-нибудь в будущем, можно?
— Нет. Не то что одну, а даже половины нельзя. И не вздыхай, вот увидишь, тебе будет вполне достаточно меня.
Разморенный свежим воздухом, Круглов мгновенно провалился в сон, как только коснулся подушки. Проснулся он от шепота в ухо:
— Подвинься сейчас же.
Открыв глаза, он увидел в темноте только смутное очертание Лены, склонившейся над ним.
— А бабушка?
— Тебе что, бабушку привести?
— Она же у тебя все слышит.
— Спит давно. Слышишь, как громко спит.
Она ушла в третьем часу, и Круглов еще час лежал, пытаясь уснуть, потом встал, отодвинул занавеску и ахнул: за окном шел снег, сплошная стена беззвучно падающего снега. За этой стеной видны были только черные деревья, растопырившие в разные стороны голые ветви и походившие на пришельцев, которых застали врасплох.
— Вот и сходили за грибами, — проворчал он, укладываясь в постель.
Утром в окно постучали.
— Соня, вставай, грибы проспишь!
— Какие теперь грибы? Дай поспать!
Но Лена продолжала стучать.
Круглов вскочил, отдернул занавеску: все кусты были зелеными и мокрыми от росы, а «пришельцы» окончательно превратились в деревья с редкими яблоками на ветках.
«Куда же делся снег? Неужели все это приснилось? Да нет, я точно еще не спал».
Круглов вспомнил, что когда заснул, то во сне увидел профессора, который его о чем-то предостерегал. Кажется, говорил, что, если Круглов не примет меры, его жизнь круто переменится к худшему.
«Видимо, он недоволен, что я часто пропускаю занятия. Хотя какое ему до этого дело? На его-то лекции я хожу».
Константин уже час сидел в машине и вспоминал вчерашний разговор с шефом, придумывая, как отвертеться от напасти. Шеф велел вытеснить Анзора с рынка.
— Да у него ларьки за рынком! Он нам не мешает!
— Мне мешает, понял? Делай, что говорят. Тебе рынок для чего дали? Чтобы ты там свое брюхо ублажал?
— Но ведь стрельба начнется!
— Это твои проблемы, как договоришься. А чтобы этого черножопого там не было. Смотри, Костя, на твое место оглоедов много.
Тут зазвонил мобильник. От неожиданности Константин вздрогнул и выругался.
— Ну кто там еще?
— Костя, это я, Антонина.
— Какая еще Антонина?
