— Ну да, Марс! — уверенно подтвердил китаец. — По крайней мере, я уверен, что это Марс. Это место, где иногда что-нибудь сбывается, где иногда вы чувствуете себя дома. Марс — это не только планета, это еще кое-что.
— Что?
— Узнаете со временем.
Они подошли к городу. Макаров увидел длинный ряд многоэтажек, будку ГАИ у въезда и узнал конец Владимирки.
— Это же Москва!
— Нет, поверьте мне, — сказал Балтрушайтис, — это Марс. И вы скоро сами в этом убедитесь.
Расстались у будки. Балтрушайтис дал ему свой телефон и, прихрамывая, побежал к автобусу.
Макаров сидел в вагоне метро, пытался читать свежую газету, но ничего не видел в ней. «В конце концов, — решил он, — какая разница, Марс это или не Марс. Главное, что я вырвался из этого проклятого места и еду наконец домой».
Но на Смоленке Макаров все-таки вышел наверх и пошел к своему переулку. Решил, что ему обязательно нужно там побывать. Он завернул в переулок, и сердце его упало. Ни дома с витриной, ни Татьяниной развалюхи не было, стояли несколько шестнадцатиэтажек, «дворянских гнезд». Только старая церквушка сохранилась, сильно покосившись набок.
«Да, это Марс. Хотя какой к черту Марс! Так ведь все и должно было быть. Странно, если бы эти гады не застроили под себя такой уютный переулок в самом центре. Но где же я тогда был почти целый месяц?»
Макаров шел по Арбату, смотрел на дома и понимал, что он все-таки на Марсе — его не тошнило. Обычно его всегда подташнивало от вида старых, осклизлых домов, от грязных непрозрачных стекол, таких грязных, что сами окна казались слепыми, нарисованными на стене, от потертой одежды прохожих, от самого воздуха, который был пропитан миазмами неустроенности, несбывшихся надежд, тоскливого однообразного быта. Но сейчас его не тошнило, дома стояли спокойные и уверенные в себе и не протягивали к Макарову своих грязных рук — они выглядели стабильно, и на почти просохшей штукатурке стен больше не проступали грустные воспоминания. Просто стоят себе дома и все. «Такие дома бывают только на Марсе, но никак не в Москве».
Подошел сильно выпивший мужчина, что-то невнятно забормотал, и Макарова опять не затошнило. Он с интересом вслушался в чужую речь и великому удивлению обнаружил, что мужчина говорит на ломаном русском языке, поминутно вставляя французские слова, и просит Макарова, обращаясь к нему то «милостивый государь» то «месье», выпить с ним пару рюмок «Шартреза» на скамейке в скверике. Хотя сам мужчина, судя по пальто и бахроме на брюках, явно был соотечественником.
— А почему по-французски говоришь? — спросил Макаров.
— Черт его знает! Как выпью, то, миль пардон, же пе парль сейлман франсе. Па юн мот ан рюс.
Потом они тянули из бумажных стаканчиков липкий, сладкий ликер, а его владелец пытался объяснить Макарову, где он живет, но так как Макаров слабо знал французский, то мало что понял. Сидеть было приятно, грело солнце и даже воздух был наполнен радостными запахами ожидания — то ли резедой, то ли ландышем — так всегда с детства пахло, когда ждешь чего-то хорошего.
— Как ты думаешь, на какой мы планете? — спросил Макаров. — Некоторые считают, что мы на Марсе?
— Ты знаешь, старичок, — вдруг чисто по-русски сказал мужчина, — я в астрономии не силен.
И посмотрел на него такими грустными глазами, что Макарову отчего-то стало стыдно.
«Если это Марс, то еще одна вещь должна исполниться — Анна обязательно будет сейчас дома».
Он набирал ее номер, и у него от волнения дрожали руки.
— Да, я сейчас одна, приходи, — просто ответила она.
«Все-таки Марс. Все желания исполняются».
Не дожидаясь лифта, он взбежал на шестой этаж, в изнеможении прислонился к дверям и почувствовал себя возвратившимся.
— Кто там? — послышался голос из-за двери.
— Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Анна открыла дверь и долго молча смотрела на него.
— Заходи, Одиссей, — наконец сказала она.
Они лежали на узком диванчике, целовались, занимались любовью, Макаров ничего не рассказывал, и она ни о чем не спрашивала. Один раз, подняв голову над подушкой, он вдруг увидел остановившееся время. Оно стало плотным, наполнило всю комнату, тяжело повисло на занавесках и наглухо отгородило их от уличного шума. Макаров почувствовал, что он действительно возвратился, причем сразу отовсюду — из прошлой жизни, из арбатской ловушки, из детских болезней, из своей беспричинной тоски и даже со дна, на котором он лежал, придавленный огромной толщей воды, взывая оттуда к Богу.
Потом они сидели на подоконнике. Дом Анны ограждал от улицы много маленьких домишек, которые прятались за его махиной от проспекта. С высоты они казались причудливой театральной декорацией, словно тут разыгрывали действие из истории дореволюционной Москвы. Только что прошел дождь. Макаров видел, как по мокрой крыше одного из домиков идет кошка и оставляет за собой следы. Тут огромная тень мелькнула над ними, пронеслась по всем домам и исчезла. Такая огромная и плотная, что, казалось, на мгновение наступила ночь.
— Ой, что это? — Анна испуганно схватила его за руку.
— Какая-то птица.
— Таких больших птиц не бывает.
— Может быть, самолет?
— Разве они летают бесшумно?
— Это марсианский самолет. Мы ведь сейчас на Марсе, правда? — спросил Макаров, заглядывая ей в глаза.
— Конечно на Марсе. Где же еще?
Ночью Макаров заболел. Температура была такая высокая, что он к утру впал в беспамятство. Сквозь жар слышал, как приходил врач, как Анна силой заталкивала в него таблетки. Он чувствовал себя маленьким, съежившимся под толстым ватным одеялом, которое все наливалось и наливалось весом и грозило его раздавить, а скинуть одеяло не было никаких сил. Потом он пришел в себя и увидел, что рядом на стуле сидит китаец Балтрушайтис.
— Как вы меня нашли? — попытался спросить Макаров, но губы его не слушались. Однако китаец услышал.
— Наша задача следить за всеми, прибывающими на Марс.
— Зачем за мной следить?
— Обычно все заболевают.
— Чем я заболел?
— Вы теряете себя, а это всегда мучительно, похоже на болезнь.
— Но я не хочу терять себя!
— А вы — что такое? Несколько воспоминаний из детства и юности, память о потерях и какие-то оставшиеся надежды. Чем меньше вас, тем больше мира, тем больше вы сами мир, вы и деревья, и цветы, и камни, и облака. Ваше Я — это тюрьма, из которой вы теперь возвращаетесь на волю. Разве не прекрасно чувствовать себя водой, струящейся по оврагу, или задумчивым тополем?
— У воды нет памяти, — еле шевелящимися губами протестовал Макаров и опять удивлялся, что китаец его слышит, — а я хочу помнить, я все время хочу помнить.
— Что помнить? Ничего в вашей жизни не было такого, что нужно обязательно помнить.
Китаец Балтрушайтис вдруг стал быстро превращаться в Баниониса. Макаров страшным напряжением пытался остановить это превращение, так сфокусировать глаза, чтобы изменения прекратились, но все напрасно. Через две минуты перед ним сидел Банионис, хитро улыбался и говорил что-то невразумительное с сильным литовским акцентом.
«Кто же его дублирует? Почему нет дублера? За столько лет не мог русский язык выучить?» — подумал Макаров и провалился в темноту.
Он снова открыл глаза от того, что Анна, приподняв ему голову, пыталась поить его с ложки.
— Слава Богу, пришел в себя. И температура спала. А то две ночи все с кем-то спорил, я уже думала тебя в больницу отправлять.
— Что со мной было?
— Простудился. Хотя я впервые вижу такую реакцию на простуду.
— Это декомпрессия. Я слишком быстро переместился с Земли на Марс.
— Значит, следующая часть нашего романа будет называться «Марсианские хроники»?
— Возможно. Ты Баниониса любишь?
— Тебя больше. Ты лежи пока, марсианин, а я пойду наконец в магазин, в доме есть нечего.
Она ушла, а Макаров встал и, опираясь на стол, на ватных ногах добрел до окна, лег грудью на подоконник. Внизу расположились те же маленькие домики, внутри которых текла невидимая ему жизнь. Домики простоят еще лет сто и так и не заметят, что он смотрел на них с высоты громадного дома. Он умрет, а они все так же будут стоять, и так же будет течь в них жизнь, и кошки будут ходить по крышам. Но это нисколько не печалило его. Он впервые не чувствовал себя посторонним всему этому миру. Это был его мир, и он был здесь своим. Такое настроение еще никогда прежде не посещало его.
