Но сейчас ему казалось, что нет ничего прекраснее этих двадцати двух метров, потому что здесь была Лиза. В любом углу, в самом дальнем закоулке он ощущал ее дурманящий запах и ее теплое дыхание. Он подхватывал это дыхание и никак не мог им напиться.

Он и она, и больше – никого. Пинт чувствовал себя абсолютно счастливым, он знал, что достиг предельной точки, выше которой уже не будет. Он был настолько счастлив, что совершенно забыл о том, что Бог дает всем поровну.

И о том, что за все приходится… нет, не платить… но расплачиваться. Всем и всегда.

Они не спали всю ночь. Они составляли единое целое. Стоило им распасться хотя бы на минуту, как некая таинственная сила, во много раз сильнее природного электричества, снова заставляла— их объединяться, сливаться вместе, стремиться друг к другу, как куски большого магнита.

Под утро Пинт уснул, а когда проснулся – Лизы уже не было. Она исчезла, как сон, слишком прекрасный для того, чтобы быть правдой.

Он метался по своей каморке, переворачивал мебель и заглядывал в холодильник, словно она могла спрятаться там и тихонько сидеть, дожидаясь, пока он ее найдет. Он бесился и рычал от ярости, но сердце его давила тоска, которой он не мог найти названия.

В ушах отдавались обрывки фраз, которые сказала Лиза: «У нас мало времени. У нас его совсем нет».

Он дважды успел сбегать в библиотеку, стоял за тем стеллажом, где они вчера искали тетрадь в кожаном переплете, и выбегал на каждый шорох, но добился лишь того, что насмерть перепугал своим видом каких-то девчонок, по виду – первокурсниц. Девчонки вскрикнули и убежали.

Кажется, я понимаю, что испытывает человек, когда сходит с ума. Возможно, мне это пригодится в дальнейшем… Если я окончательно не тронусь рассудком.

Пинт заперся дома и запил. Сильно и тяжело, как дедушка-алкоголик (вот и не верь после этого в наследственность). Он чересчур хорошо это помнил: дрожащие руки, пустую и изнуряющую рвоту по утрам, всклокоченные волосы и громадные мешки под глазами.

Он почему-то думал, что алкоголь поможет ему забыться, притупить боль потери – слишком быстрой и слишком незаслуженной. Но ничего не помогало. После первой порции ему становилось немного веселее, это так, и он наивно полагал, что дальше будет еще лучше, однако же… Нет. Боль нарастала. Мысли, освобожденные пивом, начинали метаться вокруг одного и того же образа – единственного образа, крепко засевшего в голове – и Пинт не мог успокоиться, пил до тех пор, пока не отключался совсем.

Он спал короткими урывками, просыпался оттого, что ему мерещился тихий стук в дверь, вскакивал растрепанный, в холодном поту, и бежал открывать. Он распахивал дверь, но лестничная клетка была пуста…

Пинта удивляло еще одно странное обстоятельство – фотографии, которые он хранил как зеницу ока, тоже исчезли. Они лежали в ящике письменного стола, и он не успел сказать о них Лизе ни слова. Но они пропали.

Сначала Пинт думал, что переложил их в другое место. Он облазил каждый потаенный уголок своей квартиры, передвигал шкафы и диван, однажды, напившись до чертиков, он даже начал отламывать кафель в ванной, но все было впустую.

Он все глубже и глубже погружался в непроглядную тьму безумия, каким и является настоящая любовь. В голове роились черные мысли: то, что раньше виделось ему подарком Судьбы, теперь казалось бесовским наваждением. И, самое страшное, – он четко осознавал, что не в силах ему противиться.

Иногда – редко – отравленный алкоголем мозг работал ясно, и он видел себя со стороны: опустившийся, небритый, опухший от бесчисленных литров пива, насквозь провонявший дымом дешевых сигарет. «Мания, навязчивая идея, бред на почве неразделенной любви».

Он вспоминал свои глупые фантазии, когда представлял, что встречает Лизу в приемном отделении, и усмехался. Теперь мы поменялись местами. Теперь я болен, и единственное, что может меня спасти, – намек, звук, видение, прекрасное и мимолетное. Запах, тень, голос, зыбкий образ, ЗНАК!

И к исходу мая он получил этот знак.

Он проснулся на рассвете. Он не помнил, во сколько уснул – точнее, отключился, – не помнил, сколько выпил накануне. Это можно было посчитать по пустым бутылкам, но штука в том, что он не выносил мусор уже несколько дней подряд, поэтому не знал, когда и что пил.

Он насчитал шестьдесят восемь пустых бутылок и банок и остановился. Язык царапал небо, как рашпиль, и с трудом умещался во рту, от Пинта воняло – именно ВОНЯЛО! – чего раньше он никогда себе не позволял.

Желая до конца насладиться всей глубиной своего падения – испить эту чашу до дна, увидеть, во что может превратить рассудочного человека нежданное, разрушительное чувство, во много раз превосходящее пределы его телесного «я»! – Оскар подошел к зеркалу.

Сегодня обязательно что-то случится. Иначе не стоило и просыпаться, лучше мне было сдохнуть во сне, жалея лишь об одном, – что я не могу сделать это у ее ног!

И когда он подошел к зеркалу на чужих, словно ватных, ногах, с трудом сдерживая ставшую такой привычной тошноту, то увидел ЗНАК. Сначала Пинт подумал – той частью рассудка, которая еще была жива, которая отсчитывала в магазине деньги за пиво и заставляла его вставать в туалет, чтобы не испоганить и без того грязную постель – что это галлюцинация, верная спутница «белочки», что это просто счастливый сон, милосердно дарованный ему великодушным ПРОВИДЕНИЕМ.

Он надул щеки, подергал себя за волосы, до боли сжал пальцами нос. Отражение в зеркале послушно повторяло все его действия, оно насмешливо – и немного брезгливо – говорило ему: «Да, черт возьми, ты не спишь! Ты в полном дерьме и понимаешь это, но ты не спишь!»

В левом нижнем углу зеркала непонятно каким чудом держался кусочек фотобумаги размером три на четыре. Один из тех шести, что были – и сейчас он очень хорошо понимал это, даже лучше, чем «дважды два – четыре» и «пятью пять – двадцать пять», – САМЫМ БОЛЬШИМ СОКРОВИЩЕМ в его жизни. Жизни, которую он привык считать наполовину прожитой и наполовину состоявшейся. Оказалось, что жизнь не бывает прожитой и состоявшейся НАПОЛОВИНУ. За все надо расплачиваться. За все и всегда.

Странно, но эта мысль не показалась ему грустной. Наоборот, в самой нижней точке своего падения он почувствовал, как к нему возвращаются силы. И он, безусловно, ДОЛЖЕН расплатиться. По самому большому счету, иначе все это не просто противно, не просто отвратительно и грязно, – это не имеет СМЫСЛА. Это просто НИЧТО. Он услышал пение «читы», хотя тогда еще не знал, что это такое.

Два дня Оскар пил молоко и тут же блевал свернувшейся простоквашей. Он часами стоял под душем – горячая вода, затем холодная! – сгоняя отеки. Он капал в глаза «Визином», чтобы прошла краснота, делавшая его похожим на кролика.

На третий день он пришел во врачебную ассоциацию.

Толстый меднолицый чиновник мельком взглянул на него, даже не оторвав жирную задницу от стула – станет он отрывать задницу по пустякам! Вот если бы «зеленые» в конверте! – и, неодобрительно вздохнув, произнес:

– А! Как же, как же! Давно пора! Ну что, Оскар Карлович? Аспирантура по психиатрии? Судя по весьма благожелательным отзывам и рекомендательным письмам… – но Пинт перебил его:

– Я передумал поступать в аспирантуру. Хочу врачом. В Горную Долину.

Он увидел, как чиновник наливается краской, раздувается от удивления, но изо всех сил старается не показать этого.

– А как же?..

– У вас есть вакантное место в Горной Долине? Посмотрите внимательно.

– Как не быть? – обрадовался чиновник. – Вот уже… двенадцать лет или около того… Но я не ожидал…

– Я поеду туда в августе. В конце, – отрезал Пинт и, обернувшись на пороге, добавил: – Спасибо.

Ему было наплавать на все, в том числе и на то, что подумает о нем чиновник. Потому что на обороте фотографии ровным каллиграфическим почерком было написано: «Девятнадцатое августа. Горная Долина».

Четырех слов было достаточно, чтобы засунуть все эти вздорные мысли о карьере, о жизненном благополучии, о