В глазах Гарднера вспыхнул весёлый огонёк. Он поднял один сиреневый листок и понюхал его.

— Духи! — сказал он. — Ай да старик! Ну ладно, это всё в ту же кучу.

А Ганка между тем стоял и вглядывался в другой листок, где буквы стояли так тесно, а строчки так близко друг к другу, что и прочесть-то его можно было не сразу.

Письмо было датировано самыми первыми годами нового века, и город, который стоял около даты, Ганка знал хорошо. Это был большой славянский город, около которого профессор обнаружил своего нашумевшего моравского эоантропа.

Вглядываясь в микроскопические буквы этого неизвестного ему девичьего почерка, в текст, написанный по-немецки, он ясно почувствовал, что это писала какая-то его соотечественница. Было много ошибок, в строении фразы чувствовался недостаток слов. А некоторые слова — «милый, дорогой» — и вовсе были написаны по-чешски. Он перевернул листок и в конце прочёл короткое чешское имя. Почти машинально он подошёл к углу стола, локтем бесцеремонно отодвинул Гарднера, который бегло просматривал и бросал с размаху в угол старые записные книжки, бормоча под нос что-то такое: «В огонь, в огонь, это в огонь!» — и взял в руки всю эту кипу.

Он перелистал её немного и скоро нашёл то, что искал.

Это была фотография девушки, высокой, русой, с длинными косами, в тёмном простом костюме, который обыкновенно носили курсистки того времени.

Она неподвижно и строго смотрела с фотографии, видимо, поражённая и этим костюмом и важностью момента. Но так ясно угадывалась ещё почти детская припухлость её нижней губы, её ямочки на подбородке, полнота и розовость щёк — всё то, что не вышло на портрете, снятом у дрянного фотографа. Внизу карточки были наляпаны золотые медали и короны и размашистая, золотая же подпись. Ганка повернул фотографию и задержался, читая надпись на обороте.

Профессора Мезонье эта девушка звала не «Леон», а «Лев», и последние три строчки она написала по-чешски. «И он молчал об этом всю жизнь! — подумал Ганка. — А в доме его жила, ходила и рожала ему детей другая женщина. Всю свою жизнь он никогда не произносил имя этой девушки... Господи, Боже мой, как же это так?»

Гарднер повернул голову, увидел, что Ганка держит в руках фотографию, взял у него её, мельком взглянул и отбросил в сторону.

— Не люблю толстых, — сказал он машинально. — Что за булочница! Лицо как у мопса. И одета под мужика... Ну, бросайте, бросайте её, Ганка! У нас с вами ещё дел до чёрта. А я к вечеру хочу кончить хоть эту комнату. — Он оглядел кабинет. — Да, а скажите, пожалуйста, коллекции-то свои он хранил здесь?

— Невеста? — спросил Ганка. Он стоял, качал головой, улыбался. Бедная невеста! Никогда он не говорил нам о ней.

— Ну, и то сказать, невеста не стоит доброго слова, — ответил Гарднер и начал скидывать сюртук. — Такую пыль развёл этот мухомор, что и не продохнёшь. И хоть бы держал в порядке свои окаянные бумаги, а то ведь чёрт ногу сломит...

Он с сердцем бросил в угол пакет с газетными вырезками.

— Ганка, но что же вы стоите? Вот тут что-то написано по-латыни, я не разберу. Давайте-ка прочтём заглавие.

Ганка прочёл, и Гарднер бросил и этот оттиск в общую кучу, затем подошёл к большому застеклённому ящику, где теснились пробирки и склянки с химикатами, резко распахнул его и вытащил с нижней полки большой чёрный ящик. Он поднял его и осторожно поставил на стол. Крышка на ящике была закрыта, и он просто сорвал хрупкий замок.

Вверху лежал слой нежнейшей белой ваты, и он был ещё прикрыт листком жёлтой пергаментной бумаги; под ней лежал второй ящик, из сверкающего японского дерева. Он не был заперт, Гарднер распахнул его и засунул в него руку.

— Ну, вот она, — сказал он, обращаясь к Ганке, и высоко поднял круглый красный череп. — Здравствуйте, красная леди!

Ганка обомлел. Даже и он не знал, что этот череп хранится у профессора на дому, ибо были у профессора, очевидно, какие-то свои причины прятать его даже от учеников. Впрочем, он вообще любил, чтобы результаты изысканий его появлялись неожиданно и были ошеломительны даже для самых близких людей. Вот поэтому последний раз этот череп года два тому назад демонстрировался на археологическом съезде, а потом пропал где-то в шкафах института. За эти два года профессор успел изрядно поработать над ним. Во-первых, череп был покрыт тонким слоем прозрачного лака, во-вторых, основательно расчищен от минеральных солей, а кое-где по линии трещин скреплён металлическими скобочками — так он напоминал бильярдный шар.

— Да, — сказал Гарднер, — а на портрете-то куда лучше.

Он повертел его во все стороны и зачем-то дунул в глазницу. Потом положил на стол, сел в кресло, сложил руки и с минуту просидел неподвижно, думая. Потом повернулся к Ганке:

— Ну вот, скажите о той работе, что мы с вами смотрели сначала. Так-таки ничего из неё и не было напечатано?

— Ничего, — ответил Ганка.

— Ничего? — спросил Гарднер с каким-то особым выражением, значения которого Ганка не понимал.

Тут в дверь постучали.

Гарднер быстро взял газету, накрыл ею череп и только потом сказал:

— Войдите.

Но это был только Ланэ. Он держал какой-то свёрток и сейчас же протянул его Гарднеру:

— Вот, — сказал он.

Ганка посмотрел на него. Ланэ казался сильно взволнованным, но, может быть, он просто бежал и запыхался. Шляпы на Ланэ не было, галстук сбился в сторону, чёрное дегтярное пятно ползло по рукаву. «Опять куда-то зачем-то посылали этого дурака. Что он такое принёс?»

— Нашли? — спросил Гарднер.

— Вот, — повторил Ланэ.

— Отлично! — похвалил Гарднер. — А почему у вас такой вид? Где были?

Ланэ покосился на Ганку и что-то замялся. Гарднер посмотрел на них обоих и вдруг засмеялся.

— Ох, Ганка, он ведь вас боится! Смотрите, даже говорить не хочет... Честное слово, боится. Ну же, ну же, Ланэ!

Он уже быстро срывал бумажные листы один за другим со свёртка и наконец бросил на стол чёрный, обугленный предмет — не то камень, не то хлебную корку, неправильно-сферической формы. Затем снял газету с «красной леди» и положил на неё и эту обуглившуюся, покоробленную временем кость. Так они лежали вместе — большой розовый череп и чёрный круглый костяной обломок.

— Ну вот и гейдельбержец тут, — сказал он ублаготворенно, — вся компания, значит, альфа и омега. Низшие и высшие. Всё тут, у меня на столе. Теперь пусть разбираются, кто от кого.

Он снова обернулся к Ланэ.

— А что у вас плечо в чём-то чёрном? Ездили куда-нибудь? Куда же?

— Нет, — сказал Ланэ и опять покосился на Ганку.

— Ага, нет, — качнул головой Гарднер.

— Он лежал на чердаке, — вдруг воровато сказал Ланэ. — Только я и знал, где. Мне мадам Мезонье сказала.

— Ага, — опять кивнул головой Гарднер. — Ну, спасибо, спасибо! Ценю. Идите отдыхайте.

Ланэ ушёл, и Гарднер сам притворил за ним дверь.

Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил ладонью об ладонь.

— Мерзавец! — сказал он крепко и искренне. — Труп господина ещё не успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте, Ганка. — Он огляделся по сторонам. — Слушайте и молчите. Вот всё это, — он сделал короткий энергичный жест одним пальцем, — мы с вами уничтожим.

— Всё? — спросил Ганка, не удивляясь.

— Всё, всё, — подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. Всё, что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги. Бумаги-то в первую очередь, конечно. Всё в огонь!

— Я думал, в первую очередь черепа, — негромко сказал Ганка.

Гарднер быстро и остро посмотрел на него.

— Зачем же черепа? — сказал он недовольно. — Черепа я возьму с собой. По всей вероятности, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей.

— А госпожа профессорша что же? — вдруг совершенно не к месту спросил Ганка.

Гарднер удивлённо посмотрел на него.

— А что госпожа профессорша? Вот ей дадут автомобиль, она сядет и уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или вы так на него сердиты, что и знать о нём ничего не желаете? Кстати, как вы считаете, негодяй он или нет?