«Мне до сих пор непонятно, почему она не воспользовалась револьвером, — писал Курцер. — Полицейская ссылка на то, что выстрел привлёк бы внимание служащих и охраны, явно несостоятельна. Она отлично знала, что в вилле никого не было, кроме старых слуг, не смевших подниматься наверх без особого на то сигнала. Кроме того, в кабинете за стеной находился сообщник, личность которого так и осталась невыясненной. В эту ночь, как выяснилось впоследствии, были пересняты все главнейшие документы, находящиеся в моём сейфе, в том числе... — Эти слова и следующие за ними четыре строчки были тщательно зачёркнуты. — Вообще же я думаю — разгадка в том, что она была очень жестокой. Однажды ночью я проснулся от того, что около меня никого нет. Я поднял голову и увидел — на столе горит настольная лампа, лежит её раскрытый портсигар, а её в комнате нет. Через открытую дверь я увидел она стоит на балконе и, заложив за затылок обе руки, смотрит на луну, и только что я хотел её окликнуть, как вдруг она быстро обернулась, посмотрела на меня и пошла. Походка её была бесшумной, кошачьей, такой, какой она никогда не ходила днём.

Она дошла до края каменного балкона и остановилась. „Как оборотень“, подумал я. С секунду она простояла неподвижно, словно к чему-то прислушиваясь или выжидая чего-то, потом быстро, как змея, перегнулась, вытянулась и протянула пальцы по направлению к соседнему окну. Это было окно моего кабинета. „Вот оно что“, — мгновенно понял я всё, — „план Кримгильды“. И сейчас же в ответ из темноты раздался тихий, сухой и раздельный стук. Один раз, потом другой и третий — стук пальцем по стеклу. Она облегчённо вздохнула, даже слегка кивнула головой, выпрямилась, своей обычной походкой вошла в комнату, закрыла дверь, подошла к столу, выбрала из портсигара папиросу, постояла так немного, держа её в зубах, потом погасила лампу и пошла к кровати. Я схватил её, когда она легла со мной рядом и сонно повернулась на бок. Мне хотелось её взять живьём, и поэтому я приказал: „Лежи смирно. Я всё знаю!“ И тут произошло что-то такое, чего я не могу объяснить до сих пор. Я схватил её за горло, а под моими пальцами, руками оказалось что-то сильное, мускулистое, пружинистое, такое, как будто я хватал не женщину, а огромную змею или рыбу. Она мгновенно ушла из моих рук, и прямо над собой я увидел со странной, навек запомнившейся мне отчётливостью её занесённую руку и лицо — вот эти проклятые, косо прорезанные, кошачьи глаза, прямую, короткую, тигриную складку на лбу, — и сейчас же меня всего залила такая жгучая боль и тошнота, что я закричал. Потом уже я понял — она метила в сонную артерию и промахнулась. Как-то я сумел изловчиться и ударить её головой в нижнюю челюсть, а когда она рухнула — страшнее этого удара нет ничего, — соскочить на пол к звонку. Она задохнулась, упала, потом села на кровать и с минуту так просидела неподвижно. В это время колени у меня тоже дрогнули, и я опустился у её ног на пол. „Кто ты?“ — спросил я её. Она не ответила и отвернулась... Тогда...»

Тут на столе зазвонил телефон, и Курцер осторожно положил ручку и снял трубку.

— Да, да, — сказал Курцер и перевёл взгляд на секретаря, который вошёл в комнату и остановился у двери.

— Здравствуйте, коллега, — сказала Курцеру телефонная трубка. Напоминаю вам, что вы мне обещали поговорить с господином Войциком. Мне нужно уезжать, и я хотел бы присутствовать при разговоре. Я ему придаю серьёзное значение.

— Когда вы уезжаете? — спросил Курцер, и лицо его перекосилось.

— Я за вами прислал автомобиль, — сказала телефонная трубка. — Я хочу, чтобы вы испытали его. Это новая машина фирмы «Опель», пятый пробный экземпляр, вышедший из сборочного цеха всего три дня тому назад.

— Хорошо, — сказал Курцер и обернулся к Бенцингу. — Что, машина уже прибыла? Я сейчас еду. Только позовите мне Курта. Он спит, но его всё равно надо разбудить.

Курт пришёл и остановился около двери. Курцер сидел за столом и что-то быстро писал карандашом в блокноте.

— Да, да, Курт, — сказал он, мельком взглянув на садовника. — Да, да, голубчик. Давно, давно мы не виделись с вами. Очень давно. Я вот сейчас кончу и... Вы курите, Курт?

— Только трубку, — тихо ответил Курт, не сводя с Курцера больших горящих глаз. — От папирос у меня болит грудь.

— Ага, только трубку! Хорошо, хорошо, если трубку. Бенцинг! — крикнул он, и Бенцинг вошёл. — Вот, — сказал Курцер, — возьмите и прочтите. Это на тот случай, если я почему-либо задержусь.

— Так, сударь, слушаюсь, — сказал Бенцинг, бегло прочитав листки, исписанные закорючками и крючками. — Понятно.

— Это только тогда, разумеется, действительно, если я задержусь в городе, но я не задержусь там.

— Всё понятно, сударь, — ответил Бенцинг и слегка поклонился.

— Да, да, Курт, — сказал Курцер, отворачиваясь от Бенцинга. — Вас ведь Куртом зовут? Так? Слушайте, мы ведь где-то виделись?

— Так точно, — ответил Курт тихо и почтительно и вытянул руки по швам. — Так точно! Виделись. При вашей лаборатории служил. Там ещё баллон тогда взорвался, помните?

— А как же мы с вами расстались? — вдруг слегка нахмурил брови Курцер, словно не то что припоминая, а просто что-то ставя на вид Курту и прося от него объяснения. — Вы ведь, кажется... — он остановился, глядя на него.

Глядел он так, точно хотел проверить что-то, на самом же деле он действительно ничего не помнил. Странные вещи происходили у него за последнее время с памятью (он упорно приписывал это ранению, но вряд ли это было в действительности так). Внезапно стали обнаруживаться провалы, и всё, что попадало в них, он не помнил совершенно. Вот события смежные и последующие припоминались до мельчайших подробностей, но то, что попадало в зону этого чёрного слепого пятна, растворялось совершенно. Иногда даже приходилось гадать: да полно, было ли это в действительности, может быть, вообще ничего не существовало? Он тщательно скрывал этот недостаток, прятал его от всех и делал это с такой лёгкостью и умением, что, пожалуй, только кое-кто из его личного секретариата кое-что подозревал. И происходило это не потому, что он стыдился или слишком больно переживал воспоминания о том страшном и тёмном куске его жизни, когда он, обливаясь кровью, лежал на ковре... Нет, все эти соображения не могли быть особенно весомыми в его глазах. Наоборот, он гордился этим приключением. Ведь как-никак он остался жив. И получил даже Железный крест. И за дело, конечно, его получил. Попробуй-ка кто другой уйти живым из этой ловушки! Кто посмеет сказать, что она плохо была задумана! Нет, совсем иные соображения заставляли его скрывать свой недостаток. Сознаться в нём — не значило ли это прежде всего показать свою неполноценность, зависимость от памяти и доброй воли кого-то другого? А ведь дело-то обстоит так: он не помнит, он не знает — значит, должен помнить и знать другой. А это в свою очередь значит, что нужно этому другому верить. А где гарантия, что тот, другой, с хорошей памятью, удержится от какой-нибудь авантюры, где страдательным лицом будет Курцер, и опять-таки ввиду этого своего недостатка? В том волчьем мире, в котором он живёт, нельзя показывать своей раны, какой бы незначительной она ни была. В его же положении... Ну, одним словом, он отлично понимал, почему, зачем и от кого надо скрывать этот недостаток. В истории с Куртом ему всё портило настроение: и то, что он помнил только самое начало и самый конец этой истории, и то, что Курт Вагнер ловит зачем-то птиц, и даже то, что он знал когда-то его отца. Но вот он наконец перед ним. Бывший не то лаборант, не то старший служащий при лаборатории № 5. Потом что-то такое случилось (что же, что именно, чёрт возьми?), и Курт Вагнер исчез. И исчез не потому, что умер. Значит, сбежал. Наверное! Так вот: при каких обстоятельствах, а главное — от чего он сбежал?

— Так где же вы были после? — спросил Курцер.

Курт вздохнул.

— С тех пор много воды утекло, — ответил он задумчиво. — Где был? Да везде был. На родине был, потом уехал на юг Франции.