— Спичек! — догадался Курт и достал из кармана коробку.
Отец зашевелился в кресле. Он был очень заинтересован рассказом, у него был своеобразный вкус, и в художественной литературе после Сенеки он больше всего любил детективные романы с похищениями, тайнами, страдающими красавицами, убийствами и утраченными секретами.
— Ну и что ж в этой лаборатории? — спросил он с нетерпением.
— Да, в этой лаборатории, — с улыбкой повторил Курт, смотря на отца. В этой самой лаборатории я и стал работать...
— С собаками? — спросил отец.
— Собак там было, чтобы не соврать, штук триста.
— Породистые? — снова спросил отец.
— Ну, породистые! Откуда они там возьмутся! Там всякий сброд. Дворняги! Их по всему городу ловили, а потом секретным порядком нам доставляли. Там для них специальное помещение было. Вот они в клетках и сидели, на каждой клетке номер, и на собаке, где ошейник должен быть, особый номерок.
Моё дело было какое? Мне собак привезли, я должен их два раза в день кормить. Им откуда-то, с бойни, верно, кости привозили. Надо, значит, было так распорядиться, чтобы к вечеру всё чисто было: где надо, чтобы соломка была, где надо — песочек посыпан, подручный у меня был, он-то всё это и делал, я только следил за порядком. Так, какой-то курносенький и рыжий, и не рыжий даже, а просто бесцветный, чёрт его поймёт, что за человек. Жену бы я ему свою доверил, а вот комнату — ни за что! Обязательно либо посуду перебьёт, либо пожару понаделает. Ну, однако, ничего, с делом справлялся. Только понукать его нужно было, да иной раз метёт, метёт, вдруг остановится, глаза выпучит, да так и стоит, с открытым ртом. Крикнешь ему:
«Станислав, Станислав!» (его Станиславом звали).
«А?»
«Что ж ты стоишь, как столб?»
«А?»
«Почему не метёшь-то?»
«А?»
Подойдёшь, толкнёшь его легонько в плечо — тут он покачнётся, вздохнёт, посмотрит на тебя да как начнёт метлой шаркать! Потом его спросишь:
«Что с тобой было, Станислав?»
«А ничего!»
«Что ж ты стоял?»
«Так, задумался».
«О чём же задумался?»
«Да так, ни о чём».
«Да разве можно ни о чём не думать? Думают о чём-нибудь».
«Нет, я всегда ни о чём не думаю».
Так и до сих пор не пойму, что он за человек был. Тут же, в собачнике, и кровать его стояла. Когда делать нечего, сидит он и песни поёт. Вообразите обстановку! Собаки лают, грызутся, по клеткам бегают. Я полдня там побуду — у меня голова во какая станет, — Курт руками показал, какая у него делается голова, — а он целые сутки там, и ничего. В десять часов вечера я делаю последний обход. Собаки все накормлены, пол, смотрю, чистый, можно спать идти. Так прослужил я неделю и никого не видел.
— А на улицу не пускали? — спросил отец.
— Ну, на улицу! — взмахнул рукой Курт. — Тут и на двор выдешь, чуть от собачника отойдёшь не в ту сторону, смотрят во все глаза. Двор обширный был, асфальтированный, и в нём несколько корпусов, а около каждого корпуса забор и проходная будка, в каждый корпус особый пропуск надо. Куда ни оглянешься, везде колючая проволока, волчьи зубы, электрическая сигнализация, а ночью прожектора. Тут и по двору-то не разгуляешься, а то на улицу! Ну, верно, — прибавил он, подумав, — кормили хорошо, что правда, то правда, на питание обижаться не приходилось. Да и комната тоже неплохая была. Тут же при собачнике, — электричество, газ, водопровод, паровое отопление, электрическая плитка, радио. Видно, какая-то лаборатория тут раньше была, в общем материально, — он с особым выражением выговорил это слово, — материально... никак обижаться не приходилось.
— Но послушайте, зачем же такая пропасть собак? — удивился отец. Триста штук! Что с ними делать? — Он обернулся к матери. — Вот, Берта, наверное, по утрам визг поднимали!
— Что с ними делать? — переспросил Курт. — А вот что, — он хитро поглядел на отца. — Дней через десяток звонят мне по телефону. У меня телефон над кроватью висел. Передают телефонограмму: «Прислать сорок штук собак в лабораторию номер шесть. Отправляем для помощи двух человек, доставку организовать немедленно».
«Как, — спрашивает, — справитесь?»
«Справимся! Номера передавать не будете?»
«Номера безразличны, говорит, только в книге отметьте — там графа есть: „Выбыло в лабораторию“. Так вот вы число поставьте».
«А обратно они когда придут?»
«А вам что?»
«Да как же, говорю, прижился, привык за две недели, всё равно как родные они мне стали».
Ничего не ответил, повесил с грохотом трубку. Ну, ладно, пёс с тобой, моё дело маленькое, хоть все триста штук заберите, я плакать не буду. Отобрал я сорок собак, которые поголосистее, отметил в книге, тут пришло двое молодцов, собрали мы собак и повели их в эту самую лабораторию номер шесть. Прошли через проходную будку, там уже на нас двоих пропуска лежат. Зашли — опять двор асфальтированный, колючая проволока, решётки на окнах, волчьи зубы на заборах, перед входом в лабораторию будка и часовой прогуливается. Привели нас в какой-то деревянный загончик, говорят:
«Спускай».
Ну, спустили мы их с цепи. Забегали они по этому загончику, залаяли, стали играть, друг через друга прыгать — рады после клетки-то! Рыжий стоит и ухмыляется. Вдруг смотрю — приходит тот сероглазый, что меня сюда определил. Посмотрел на меня, на собак и:
«Сколько здесь?»
«Сорок штук», — отвечаю.
«А в книге, — спрашивает, — отметил?»
«А как же! — говорю. — Выбыло в лабораторию номер шесть сорок собак».
«А что вы там по телефону шуточки отпускаете? Что вам тут, мюзик-холл, что ли?»
«Нет, говорю, не мюзик-холл!»
«Ну вот и советую вам этот стиль переменить, здесь он не у места. Собаки кормлены?»
«Есть стиль переменить. Так точно, кормлены».
Посмотрел он на меня долгим, пристальным взглядом, ничего больше не сказал, вышел. Пришёл я обратно, тот, рыжий, сидит на ящике, песни поёт раньше меня вернулся. Сел я напротив, смотрю на него. Он поёт, он поёт глаза, как соловей, закатывает.
«Что же, — спрашиваю я, — они с собаками будут делать?»
«А что с ними делать? Шкуру долой, а мясо нам же — других собак кормить».
«О! — говорю. — Что ж, их там режут?»
«Нет, — отвечает, — вроде как давят».
«А зачем?» — спрашиваю.
«Ну, зачем! Значит, нужно зачем-то, какую-то из них науку там вырабатывают».
И снова песни запел.
Ну что ты с таким дьяволом сделаешь?! Плюнул я, слез с ящика и ушёл к себе. Верно, на другой день привозят нам уже не собак, а сорок собачьих туш. Посмотрел я на них — нет, горло не резаное, раны нигде нет. «Что за чёрт? — думаю. — Верно, давленые они, что ли?» Разрубили мы их с рыжим на куски, бросили собакам — нате, мол, лопайте! Скоро туда же пойдёте, раз такое дело...
Ну-с, вот проработал я таким образом два месяца с лишком, всё собак принимал и отправлял, и за это время перевели их, хорошо помню, ни больше ни меньше как пятьсот собак. Потом раз ночью звонит телефон. Вскочил я со сна. Что такое? Слышу, в трубке голос того, что меня сюда принимал:
«Немедленно явиться в лабораторию номер шесть».
«С собаками?»
«Нет, без собак».
«Что за история?» — думаю. Никогда меня ночью не вызывали.
Оделся, пошёл. В проходной будке меня уже ждут, прямо без пропуска провели в корпус, на второй этаж. Там мой хозяин и ещё какой-то, помоложе. Оба в белых халатах, а из-под халатов серые формы.
«Здравствуйте, Курт», — говорит старший.
Я поклонился легонько.
«Здравствуйте, господин начальник».
«Как ваши собаки?»
«Спасибо, говорю, ничего, всё благополучно».
«Так вот, придётся вам помочь кое-что сделать в лаборатории».
«Что же, говорю, идёмте».
Пошли.
Завёл он меня в лабораторию. Смотрю — через все помещение мраморные столы, а на столах пусто, ничего нет, ни посуды химической, ни приборов, ни книг, ничего. Смотрю на окна — окна в железную решётку убраны, да только как-то странно, со стороны комнат, так, что до стекла не достанешь. «К чему это, — думаю, — так?» Смотрю на стены. А стены глухие, пробкой обитые, и ничего на них нет. Ни полок, ни таблиц, ничего! Смотрю на двери — двери железные, герметические, и над ними, так на высоте человеческого роста, окно проделано, и стекло в нём толстое-толстое, в два пальца. Ох, как всё мне это не понравилось! Главное — не вижу, на чём же тут работать. Столы да стены! Какой же тут ремонт? И закололо мне сердце, закололо, так нехорошо стало... Ну, прямо объяснить вам не могу, как нехорошо. Ночь... Тишина... Окна в решётках. Эти стены глухие, столы мраморные. «Ой, — думаю, — неладно что-то! Не кончится это добром!» Но стараюсь вида не показывать, как будто так и должно всё быть.
