— Ну да, тебя! С кем же я, по-твоему, говорю? Ну да, тебя! Как зовут?

— Николас Сальватуччи.

— Но мы его называем Нико, сеньор, — вмешался старик.

— Нико? Ладно, так лучше, короче… Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Тринадцать лет, сеньор, — поправил хозяин. — Надо говорить: сеньор. Ну-ка, повтори: тринадцать лет, сеньор.

Нико повторил, запинаясь, красный от стыда и гнева:

— Три-на-дцать лет, сень-ор…

— Да он, кажется, придурковатый, — сказал хозяин, обращаясь к старику.

— Не думайте, сеньор! — заволновался дедушка. — Сейчас он немножко застыдился, а так-то он у нас шустрый. И какой крепкий! Вы взгляните, ему только тринадцать лет, а все пятнадцать можно дать. Да он взрослого мужчину положит на обе лопатки…

— Ладно. Надо его в приличный вид привести. Мой грум не должен ходить голодранцем. Покуда ему не сошьют ливрею, возьми у привратника куртку и штаны; мальчишке, верно, будет впору.

— Хорошо, сеньор.

— Да вели его помыть и постричь. У него, наверно, в голове полно вшей. Если ты его мне в приличный вид не приведешь, не возьму, так и знай. Вот пусть его вымоют да оденут почище — тогда посмотрим. Ну, живо!

— Хорошо, сеньор. Вот увидите, я его так разодену, что вы его и не узнаете, — ответил дедушка и, взяв за руку Нико, направился к двери. На пороге он остановился и добавил — Вот увидите, сеньор, он вам понравится, мой Нико, он у нас пригожий мальчик…

— Ладно, хватит! — прервал хозяин и со стуком захлопнул дверь перед их носом.

Нико с дедушкой остались одни в передней. Мальчик, голосом, в котором слышались слезы, проговорил:

— Дедушка, я лучше уйду… Я хочу уйти отсюда, дедушка!

— Да ты с ума сошел, голубчик!

— Я не хочу здесь оставаться, я уйду!

— Да ты думаешь, тебе в другом месте будет лучше?

Здесь тебя будут кормить, одевать, будут платить тебе по двадцать песо в месяц…

— А почему он с тобой так обращается, дедушка?

— Со мной? А как он со мной обращается?

— Ну, как… Он тебе «ты» говорит. Старым хрычом тебя обзывает. Перебивает тебя, кричит: «Хватит!», как будто ты собака какая-нибудь, а не человек… Я не хочу здесь оставаться, дедушка! Не могу я видеть, как он с тобой обращается…

— Ах, дитя мое, милое мое дитя! — грустно вздохнул старик. — Сразу видно, что ты еще молод. Как мало знаешь ты свет! Да где же со мной, с жалким, никому не нужным старичишкой, будут обращаться по-другому? Разве ты не понимаешь, что меня хозяин из милости держит? Он мне дает пятьдесят песо в месяц. А за что дает? За прекрасные глаза? Да где еще мне дадут пятьдесят песо в месяц! Поэтому он и позволяет себе так со мной обращаться. Это, видно, доставляет ему удовольствие. Ну и пускай себе! Я терплю. Он богатый, он горя не видел… А мне столько на долю выпало!.. Мне шестьдесят два года, чего я только в жизни не натерпелся! Тебе жалко смотреть, что он со мной так обращается, что называет меня старым хрычом? Это еще что! Хуже бывает…

— Как так? Может, он еще и бьет тебя?

— Видишь ли, когда он напивается в своей компании… Эх! Ничего не поделаешь, надо терпеть. Подумай о том, что дома мать день и ночь сидит за иглой да четыре птенца есть просят. Потерпи, Нико… Он известный адвокат, ор миллионер, а мы жалкие бедняки. Я несчастный старик, уже едва ноги волочу. А ты еще совсем мальчик, читать толком не умеешь, ремесла никакого не знаешь… Сеньор делает благотворительное дело, давая нам семьдесят песо в месяц. Где еще мы столько заработаем, Нико?

— Я бы лучше согласился продавать газеты на улицах…

— Нет, ни за что на свете!

— Почему?

— Ни за что!

— Да почему же?

— Не сумею объяснить тебе, мой мальчик. Мне кажется, что это как-то зазорно. Ходить целый день по улицам в грязи, в пыли… Мне кажется, твой отец, если б узнал, встал бы из могилы и сказал бы мне: «Так-то ты воспитываешь моего сына, Гайтан?» Нет, ни за что!

— Но тогда бы никто не обращался со мной так, как с тобой этот… — И он указал взглядом на запертую дверь.

— Нет, Нико!.. Ну, ну, хватит, как говорит сеньор. Пойдем, я приведу тебя в лучший вид. А когда сошьют ливрею… вот увидишь, какой ты будешь красавчик в ливрее! Шапка с галунами, куртка с двумя рядами золотых пуговиц… Не то, что бегать целый день по улицам, высунув язык… Ну, пошли!

— Дедушка!

— Что?

— Мне очень хочется плакать…

И Нико заплакал, прижавшись к дедушке. Старик обнял его, и они направились к выходу. Старик молчал — он чувствовал, что в горле у него дрожат, словно маленькие раненые зверьки, горючие слезы.

Нико был принят на работу. Увидев его умытым и принаряженным, адвокат вынужден был признать, что он действительно пригожий мальчик, как с гордостью утверждал дедушка. Так Нико приступил к исполнению своих обязанностей, не очень, впрочем, трудных: стоять у подъезда вместе с привратником и, когда подъезжает автомобиль, подбегать, открывать дверцу, а потом закрывать. Первый день он провел хорошо. Он совсем забыл об адвокате и развлекался зрелищем приезжающих гостей. Под вечер он увидел на углу мать, двух братишек и младшую сестренку. Они пришли полюбоваться на него. И смотрели на него издали восторженными глазами, радостно улыбаясь. В эту минуту Нико порадовался тому, что остался служить здесь. Он весело замахал рукой, приветствуя мать и малышей, которые, остановившись на углу, посылали ему воздушные поцелуи, не решаясь подойти ближе к подъезду этого роскошного^-дома и со страхом и робостью оглядывая важную фигуру привратника, который был явно недоволен этой сценой.

Когда они ушли, привратник сказал Нико:

— Скажите им, чтобы больше не приходили: сеньору это может не понравиться.

— Почему?

— Они очень плохо одеты.

— Но это моя мама, и братья, и сестра!

— Они очень плохо одеты… Живее, живее!..

Нико бросился к подъехавшему автомобилю и открыл дверцу.

…В этот вечер к ужину были приглашены гости. Дедушка прислуживал в столовой. Нико дремал в кухне, ожидая его возвращения. Он не хотел ложиться, пока не придет дедушка. Из столовой слышались крики и взрывы хохота: там, очевидно, царило бурное веселье.

Вошел слуга и сказал повару:

— Все уже перепились! — и, взяв блюдо, снова направился в столовую.

Нико продолжал дремать. Вдруг он вздрогнул и прислушался. Ему показалось, что он слышит голос дедушки, напевающий какую-то песенку. Он вышел во внутренний дворик, между столовой и кухней. Да, дедушка пел. Нико стоял и с удовольствием слушал: вот так же и дома дедушка тоже иногда плясал и пел народные песни, чтобы развлечь дочку и внучат.

Слуга снова вошел в кухню, и Нико услышал, как он сказал повару:

— Старый шут уже опять поет.

Повар спросил:

— Его тоже напоили?

— А как же!

Слуга взял бутылки и снова ушел.

Нико остался стоять во дворике, не зная, что и думать. Неужели это они о дедушке говорили? Он взволнованно влетел в кухню:

— Кого напоили?

Повар, тучный, неторопливый человек, поморщился и спокойно ответил:

— Иди-ка спать, это будет лучше всего!

— Нет! — вскричал Нико.

Повар снова поморщился и продолжал украшать цукатами сладкий пирог.

— Кого слуга назвал старым шутом? Кого? — крикнул Нико, приходя в бешенство.

— Спроси у него самого, вот он идет, — ответил повар, показывая на входящего слугу.

Нико бросился к нему:

— Кого вы назвали старым шутом?.. — И он совал в лицо слуге дрожащий маленький кулак.

Слуга отступил на шаг назад. Повар вмешался и разнял их.

— Иди в столовую, — сказал он Нико, — или ступай во двор и посмотри через окошко, что делает твой дед. Ты сам убедишься, что он старый шут. Ступай!

Нико опрометью бросился из кухни. Подбежав к окну столовой, выходящему во дворик, он остановился и заглянул внутрь. С полдюжины мужчин, молодых и старых, одетых во фраки, сидели за столом по обе стороны от хозяина, занимавшего центральное место. Все пили и кричали. Нико увидел какого-то лысого старика, взобравшегося на стул и громко горланившего песню. И тотчас же он заметил дедушку, который пел и плясал в уголке зала, в то время как один из гостей бросал ему в лицо хлебные шарики.