Долго стоял у блиндажа, слушая согласный подземный гул, ловил горячими губами воздух, и ему виделась мать, чувствовались ее теплые мягкие руки, виделась Надя, та, прежняя, которую он уже не любил, виделось и чувствовалось что-то новое, волнующее, никогда еще не пережитое, которому не знал названия.

С тех пор Надя Ильина часто навещала его. Это были волшебные минуты. Надя была расторопной девушкой, она не умела сидеть без дела или праздно болтать. Приходя к нему, делала уборку, подметала пол, выбрасывала окурки, мыла посуду, а он, хмурясь, наблюдал за нею. Однажды она заглянула ему в лицо и как-то наивно и мило сказала:

— А почему вы прячете свои глаза? Покажите мне глаза…

Он усмехнулся и посмотрел на нее, и Надя, довольная, тихонько засмеялась.

— Ежик вы. Не надо прятать свои глаза.

С тех пор она называла его Ежиком. Это было приятно. Он рассказал ей о себе. Он стал говорить ей все о себе — кроме того, что было связано с отцом, и ей было интересно слушать его. Потом он стал говорить с нею обо всем, как говорил с Лаврищевым, и она в один из таких моментов, не дослушав его, встала.

— Ах как скучно, Евгений Васильевич! Вы говорите со мною, будто по книжке читаете. Вам только бы говорить, говорить…

И ушла.

Он ждал ее несколько дней и наконец решил, что Надя больше не вернется. Это так напугало его, что, когда проходил на узел связи сменный наряд, он прятался, боясь встретиться с Надей. Очень тяжело оставаться одному со своими мыслями, тревогами. Одиночество благотворно, когда оно добровольно, и превращается в пытку, если вынужденно. Ах, если бы снова на самолет! Если бы вернулась Надя! Если бы…

Она вбежала к нему, запыхавшись, и еще с порога, как следует не оглядевшись, звонким голосом предупредила:

— Я к вам на минутку. У нас такие дела, такие дела! И вы куда-то спрятались! Я уж думала, все ли в порядке, а прибежать не могла…

— Я вас очень ждал, Надя, — сказал Троицкий, подходя к ней, словно не веря своим глазам, что она пришла. — Я так соскучился, Надя. Спасибо вам…

— Соскучился? Ишь маленький! — воскликнула она. — Неделю не была — и он соскучился! Посмотрите-ка!..

— Разве только неделю, Надя! — вскричал он. — Вы давно не были у меня, очень давно!..

— Выдумываете, Евгений Васильевич! — Она вопросительно и с удивлением посмотрела на него, хотела еще что-то сказать, но взгляд ее упал на пол, где валялись окурки и клочки бумаги; повернувшись на каблуках, мгновенно окинула все помещение и, увидев стол в беспорядке, измятую постель, окурки на подоконнике, отняла от груди руки, воскликнула: — Евгений Васильевич! Вы как ребенок, вам няньку надо — ей-богу! Ну на что все это похоже!..

Он ловил ее руку, не обращая внимания на ее слова, но Надя как будто не замечала этого.

— Я сейчас… Да хватит вам, Евгений Васильевич! — Она отстранила его. — Посидите. Я приберу маленько у вас. Ну присядьте хоть на минутку…

Надя закатала рукава гимнастерки, распахнула дверь, выбежала в тамбур за веником. В землянке ехало свежее…

Троицкий присел на краешек табуретки, обиженно а ревниво следя за каждым ее движением, порываясь встать.

— Сидите, сидите, — предупреждала Надя, повелительно останавливая его рукою. — А у нас новостей за это время — не счесть. Варьку Карамышеву арестовали — перепутала телеграмму. Трибуналом грозят. Скуратов все, евнух несчастный. А за что? С каждым могло случиться. И со мною тоже. А я разве хотела, а Варька разве хотела? Это же понимать надо, бесчувственные вы чурбаны, мужики!.. Сидите, сидите, Евгений Васильевич!..

— Надя, я вас люблю! — порывисто вставая, задыхаясь от волнения, сказал Троицкий. На лице у него проступил румянец.

— Сидите, сидите! — испуганно повторила Надя, выпрямившись и отступив на шаг. Троицкий послушно сел, обхватив голову руками. Она продолжала подметать. — Это вы бросьте, Евгений Васильевич. Сейчас война. Я к вам попросту прихожу. Я вас не боюсь, вот и прихожу. А в роте пускай говорят. Я знаю: так надо. Пускай…

Троицкий встал, подошел к ней, взял за руку. Она снизу вверх, несмело глянула на него, тихо сказала:

— Мне жаль вас, Евгений Васильевич. — Воскликнула: — Знаете, как хочется, чтобы вас опять послали на самолет! Хотите, я сама скажу про вас командующему? Придет на телеграф, обращусь и скажу. Хотите? — Продолжала тихо, с нежностью, уговаривая: — Я вас прошу. Не скучайте. Разберут ваше заявление. Не может быть. И будете мне писать оттуда. Будете? — Она тряхнула его за руку: — Вот хорошо бы, а? Я была бы так рада за вас, Евгений Васильевич! Ну что вы сегодня такой? Ну посмотрите…

— Я вас люблю, Надя, — мрачно сказал Троицкий, трудно дыша.

— Ну вот и хорошо, — просто сказала Надя. Она теперь уже ничего не боялась. — А я разве не люблю? Я вас очень уважаю, Евгений Васильевич. Разве может человек никого не любить? И я. А то зачем же я к вам приходила бы. И говорят, и смеются, а я знай прихожу. Разве я не понимаю…

Троицкий поднес ее руку к своей груди, посмотрел ей в глаза. В эту минуту она не назвала бы его Ежиком.

— Вы такая добрая, Надя. Милая… хорошая! С вами просторнее на свете. Солнышко ярче. Я для вас, Надя… на всю жизнь…

Она опустила голову, легонько покусывая нижнюю губу, видимо не зная, как надо поступать в таких случаях, Вспомнила, заторопилась:

— Евгений Васильевич, а вы знаете, зачем я пришла к вам? Вы можете сделать для меня что-нибудь? Большое. Ну самое большое в жизни? Можете?

— Надя!

— Я боюсь. Я девчонка. Я не умею. Заступитесь за Варьку. — И неожиданно заплакала. — Я вас очень прошу, Евгений Васильевич, — заступитесь. Больше некому. Скуратов не поймет, не хочет понимать. Ипатов, Лаврищев — им самим, поди, за нее попало. А еще кто? Некому, кроме вас. Я прошу, все просим, все с узла. Заступитесь!..

— А я… Что я могу? — заморгал ресницами Троицкий.

— Ну вот! Я так и знала! Бесчувственные все — все, все, мужичищи, противные, звери, на девчонку набросились! — закричала Надя. — Да будь я на вашем месте, да я бы! Подумать только — комендант всего штаба! Такой чин! Идите к командующему, к начальнику штаба, вас послушают, вы не Варька, не я, вы все можете! — И снова тихо, нежно: — Евгений Васильевич, слышите? Заступитесь за Варьку!..

Троицкий задумался: какая-то еще Варька! Вспомнил ипатовское, отцовское: девчонка у нас, самая младшенькая, ошибку сделала, без умыслу, по оплошке, особый отдел пронюхал. Нахмурил брови: — Это все Станков. Я знаю. Он способен, этот Станков…

— Какой Станков? При чем тут Станков?..

— Есть тут один. Знаю такого, — глухо сказал Троицкий. Добавил твердо: — Хорошо, Надюша. Поговорю со Станковым. — И уже с угрозой, недобро: — Вот уж я с ним поговорю, вот поговорю!..

— Поговорите? Ах как хорошо. Я так и знала, — воскликнула Надя. — Ежик вы Ежик. Вы не думайте, Варька и сама виновата, надо и ей хорошенько всыпать, на Игорька своего засмотрелась… Ну я побегу, и так задержалась. Я приду к вам. Может, скоро в полк уедете…

Он проводил ее к выходу, держа за руку. В тамбуре спросил:

— Так вы придете еще, Надя?

— Приду, Евгений Васильевич.

Она поднялась на две ступеньки, но Троицкий, оставаясь внизу, не отпускал ее руку. И вдруг легонько потянул ее к себе и, так как Надя подалась к нему, поймал ее обеими руками, прижал к себе… и отпустил.

— Евгений Васильевич! — сказала она осуждающе, поправила прическу. Быстро взбежала по ступенькам наверх, неожиданно засмеялась — звонко, с восторгом. — Ежик вы Ежик!

— Надя!

Но ее уже не было. Троицкий поднялся наверх. Меж сосен, удаляясь, мелькала стройная фигурка Нади. За нею будто бежали солнечные зайчики. По привычке анализировать, подумал: «Все объяснения в любви, наверное, глупые. И я был глупым, и говорил глупо, и обнял ее глупо — все глупо. И все же это очень хорошо, очень хорошо, что все так произошло».

Через полчаса, приведя себя в порядок, наслаждаясь солнечным утром, с приятностью ощущая, как под ногами похрустывает свежий песок, направился в комендатуру.