Ей все еще не верилось, чтоб он говорил правду.

— Ну, говори скорее; мне недосуг. Оставим церемонии. Мне очень жалко, но ты должна погибнуть от моей руки. Я не дурак оставлять тебя в живых, чтоб ты после рассказывала, какие у меня уши, нос, глаза, платье, что я здесь делал и куда ушел. Ну, Авдотья Еремеевна! отвечай проворнее.

Каждое слово хладнокровного мучителя поражало ее новою смертью; вся ее кровь, вся жизнь сбежалась и заключилась в сердце; члены ее оледенели, и обильные слезы струились уже но безжизненному лицу. Она зашаталась и упала на землю. Падая, она ухватилась за его ногу, начала целовать ее.

— Прости меня! — кричала она, рыдая. — Помилуй меня, отец, судья, благодетель!.. Клянусь богом, клянусь Пресвятою, не скажу никому ни словечка!.. Пусть лишусь царствия, небесного, если произнесу хоть полслова!.. Ради Христа, ради святого чудотворца Николы, сжалься надо мной!.. Буду за тебя век молиться, как за отца родного, спасителя, брата...

Непоколебимый изверг стряхнул ее с своей ноги и толкнул в грудь. Тщетно протягивала она к нему умоляющие руки и взор; тщетно старалась смягчить каменное сердце всем, чем только последнее отчаяние и любовь к молодой и розовой жизни могут одушевить слова, голос и слезы слабого, нежного создания. Гранит растаял бы от теплотворной их силы — злой человек сделался еще жесточе и свирепее. Выходя из терпения, он поймал ее за волосы, отвалил голову ее навзничь, выхватил нож из сапога, чтоб вонзить его в горло.

— Ай!.. Христа ради! — завизжала несчастная девушка, пораженная видом ужасного орудия. — Лучше повесить!.. лучше повесить!.. Отец родной, не закалывай... пощади меня!.. Уж лучше повесь!

— Ну, видишь! — сказал он с кровавою усмешкою, — теперь умеешь говорить! Зачем же вдруг этого не сказала! Хоть я много потерял времени, но нельзя не оказать милости. Ты такая любезная!.. Не бось, Дуня! Умрешь приятным образом. От ножа умирать скверно. Я сам желал бы, чтоб меня повесили, вместо того чтоб сечь кнутом, ежели когда-нибудь поймают. Пойдем искать веревки!

Бедная девушка, лишенная сил и памяти от страха, холодная как лед, трепещущая, без мысли, без чувствований, повиновалась во всем жестоким его приказаниям. Веревка скоро была приискана, и мучитель возвратился с своею жертвою в ту же комнату, где еще стояли остатки ужасного завтрака. Он погрозил, что зарежет ее тотчас, если она осмелится хоть шагом тронуться с места, поставил стул на столик и вскочил на него с необыкновенною ловкостью. Просунув веревку между поперечною балкою и потолком, он вынул нож из-за сапога, отрезал лишнюю ее длину, нож на время заткнул за балку и стал завязывать веревку двойным узлом. Дуня стояла неподвижно посреди комнаты; жар и холод быстро пролетали по ее телу; перед ее глазами мелькали яркие огненные цветы; она ничего не видала, только молилась богу, приносила покаяние за грехи, поручала себя всем святым и мысленно прощалась с возлюбленным.

— Сейчас, сейчас, бесценная! — приговаривал душегубец, продолжая работу. — Увидишь, как ловко я тебя повешу!.. Для меня это дело не новое... Вот уже все готово, только надо попробовать, крепка ли веревка. Мне очень было бы досадно, если б ты сорвалась и поломала себе ребра. Моя и твоя польза требует... Вынь стул из-под меня!

Дуня бесчувственно подошла к столику и взяла стул из-под его ног, тогда как он, держась обеими руками за веревку, обвивавшую правую его руку почти по локоть, чтоб удостовериться в ее крепости, повис на ней всею тяжестью тела.

— Оттащи столик в сторону!

Дуня оттащила столик.

— Хорошо!.. веревка славная! Сдержала бы не одну тебя — тебя и меня вместе.

Тут он пустил веревку и хотел скочить на пол; хотел, вероятно, удивить злополучную дерзким и опасным прыжком; но приготовленная для нее петля, скользя по руке, вдруг сомкнулась у самой кисти. Палач Дуни действительно сам повис — за руку.

Он уже висел, негодяй! Он ощущал пронзительную боль под кистью и еще не хотел дать уразуметь девушке о своем приключении, чтоб она им но воспользовалась и не убежала. Он старался достать левою рукою до кисти, но тяжесть косвенно висящего туловища препятствовала ему привести плеча в уровень. Он вдруг стал неистово мотаться и вертеться в воздухе, надеясь разорвать веревку, — и это оказалось бесполезным! Если б, по крайней мере, нож был у него в сапоге! Он мог бы отрезать нм веревку; не то отрезать свою кисть и спастись бегством. По несчастью, нож остался на балке! Как тут быть?..

Он придумал еще одно средство — отчаянное, последнее: совокупил весь свой дух и свои силы, раскачался на веревке и прыгнул всем телом вверх, как удав, издали бросающийся на быка, чтоб обвить и смять его в своих кольцах. Он хотел ухватиться ногами за балку и добраться до ножа... И это не удалось!

Тяжесть дюжего туловища, поднятого в воздух на упругости членов одной руки, насильственность движений, давление накрепко сжатого узла причиняли извергу мучения настоящей пытки: кости у него вывертывались и рвались; кровь лилась в рукав из-под веревки, прорезавшей кожу; внутри кровь из руки и груди с жаром неслась в голову. Поминутно казалось, будто рука разорвется. Он уже желал бы, чтобы она лучше разорвалась! Опасения скорого возвращения людей, страх быть пойманным в этом положении, нетерпение, досада, злодеяния, разбои, казнь — вся его преступная жизнь, все странные ожидания его жизни сперлись в мутном его воображении, запрудили его, взволновали и заставили разлиться волнами горького отчаяния по мрачным пропастям души его. Холодный пот выступил на его челе. Несмотря на тигровую его терпеливость, страдания, наконец, исторгли из железной груди стон жалкий, болезненный.

Дуня, в своем остолбенении, поглощенная бездомною мыслию о предстоящей смерти, все это время смотрела на его движения без любопытства и без удивления. Она долго не понимала, что такое он делает, и даже по пыталась попять его действии. Неизбежная погибель обняла уже все ее понятия и чувства гробовым усыплением. Она еще стояла, но уже не жила. Но внезапный стон злодея разбудил ее. Она увидела, как бы из просонья, кровь на нем, кровь на полу, ужасно разинутый рот, обнаженные кривлянием зубы, красные, выкатившиеся глаза; она прочитала его страдания на взрытом, измученном лице и отгадала все дело. Ум ее озарился надеждою; она уже начинала думать о своем спасении.

— Авдотья!!!.. подвинь столик! — закричал он измененным, но еще грозным и повелительным тоном, который опять пронзил се испугом и принудил к слепому повиновению воле убийцы. Она снова потеряла присутствие духа. Несчастная Дуня подвинула к нему угол столика. Изверг успел достать его пальцами одной ноги: он оперся, поднял вверх на несколько линий собственную свою тяжесть и тяжесть своей совести... То была для него минута небесной сладости! Никогда еще не ощущал он другой подобной в жизни, даже после удачного убийства. Боль облегчилась; он отдохнул. Но левая рука, которую хотел он употребить к освобождению кисти из роковой петли, уже омертвела, лишилась силы и жизни. Петля затиснута была слишком тугом. Негодяй почувствовал, что сам собою ничего он не сделает.

— Авдотья Еремеевна!.. друг мой!.. мое сокровище!.. кормилица!.. спасительница!.. сделай милость!.. взлезь на столик сама!.. отвяжи мою руку!.. Я прошу тебя!.. Оставлю тебя живою... Я хотел только пошутить... Ах, голова кружится!

Страдания изверга растрогали сердце доброй девушки. Чувство сострадания в женщине нередко подавляет мысль о личной опасности: женщина мыслит сердцем — сказал кто-то недавно в тысячу триста двадцать второй раз от вымышления типографии. Сострадание заняло в Дуне место страха, потушило голос любви к жизни. Она взлезла на столик и долго-долго мучилась с узлом — и не могла распустить его.

— Сделай милость!.. благодетельница!.. поищи ножа!.. Разрежь эту проклятую веревку! Я умираю от боли...

Девушка соскочила со столика и побежала в буфет. Бедная девушка! она не знает, какую награду готовит ей гость с красным носом за ее доброе сердце. Она отыскала нож; уже бежит к нему; уже вбежала в двери той комнаты, где находился страдалец, как вдруг столик, на который опиралась его нога, опрокинулся с ужасным стуком. Он только хотел переменить ногу, зашевелился, подавил угол столика другою ногою и лишился своей опоры. Он опять повис в воздухе всем телом! Пронзительный рев был знаком нечаянного возобновлении прежних страданий. Дуня остановилась в дверях. Искривленное диким образом лицо его проникло се невольным ужасом: ей казалось, что она видит лицо сатаны. Это лицо приковало ее к месту: она дрожала и не смела сделать ни шагу вперед.