Как бы то ни было, но, продвинувшись к совершенству, теперь и сам я вижу, что предмет самый богатый, самый достойный пера поэта, прозаика и философа, есть разбойник. Посмотрите, сколько людей прославилось в наше время великими писателями и мудрецами, описывая только добродетели разбойников и разбои добродетельных!
В самом деле, что может быть честнее и кротче изверга, душегубца? что для общества вреднее честного человека, который никому не свернул головы?.. Это, кажется, не требует никаких доказательств, тем более что это уже неоспоримо доказано во всех новейших французских романах, не считая самой новейшей Диссертации великого защитника воров, г. Виктора Гюго: зри «Claude Gucux»[173] Ежели так, давайте же мне извергов, головорезов, мучителей, каторжников, великих плутов, великих воров, великих романтических героев — я буду великим писателем! Давайте ножи, топоры, плахи, палицы; давайте ужас и смерть — сто, двести, тысячу смертей — как можно более смерти и крови! Кровь есть лимонад модной словесности. Этот слог есть слог Жанена. Позвольте мне сделаться великим писателем через разбойников! У вас тоже будет Юная словесность.
Вы не хотите дать мне этой безделицы?.. А! вы не хотите, чтоб я достиг литературной знаменитости через разбойников! Так скажу вам правду, что я и сам не хочу этого. Однако ж надо шествовать с веком; надо же и у нас говорить что-нибудь о разбойниках: когда вся просвещенная Европа бредит ими и поэзиею живописного их ремесла — а то назовут нас невеждами, людьми, лишенными образованности и тонкого вкуса. Поистине, случай весьма затруднительный! Как быть?... Для спасения чести нашей изящной прозы я готов пожертвовать собою и воспеть какой-нибудь разбойничий подвиг — но с условием, что это будет в первый и последний раз моей жизни, что потом никогда уже не станете требовать от меня подобного самоотвержения. На этом условия — делать нечего — перекрестясь, расскажу вам нечто по сей части: расскажу простой анекдот, который рассказывали мне верные люди, прекрасно рассказывающие всякие анекдоты. Он оставил во мне глубокое впечатление как доказательство дивных путей небесного правосудия.
В двух верстах от………
Еще одно условие: позвольте, чтоб мой разбойник был без добродетелей. Я рассказываю простой анекдот, только для вашей потехи, быть может, и для вашего наставления, а не для того, чтоб прослыть философом юной литературной школы: притом же я ставлю себе в честь не понимать ее философии.
В двух верстах от В — а стоит загородный дом — деревянный, с зеленою крышею, уже не новый — под лесом, при болоте, за рекою, на возвышении, в некотором расстоянии от большой дороги. В этом доме живет обыкновенно все лето и часть осени Гаврило Михайлович П***, отставной капитан, уездный судья и очень добрый человек, как все уездные судьи В — ой губернии.
В августе месяце 1830 года, поутру, в воскресенье, почтеннейший Таврило Михайлович с почтеннейшею Прасковьею Егоровною, своею супругою, отправились в бричке в город за разными делами, не терпящими отлагательства, — в церковь помолиться богу, к протопопу напиться настойки, к прокурору откушать ботвиньи, к предводительнице узнать о сплетнях, к откупщику прочитать «Санкт-Петербургские ведомости», в губернатору поиграть в бостон. Чуть господа за ворота, люди тоже со двора: дворецкий к свату в деревню, лакей в гости к приятелям, повар в кабак за водкою, поваренки на реку за раками, Прохор с Дарьею в лес за орехами. Васька с Наташей в болото за черникою и тому подобным. В доме осталась одна Дуня — Дуня, единственная в целой В — ой губернии, белая, розовая, стройная, веселая, добродетельная, царапливая — горничная по своему званию — по качествам души, любимица Прасковьи Егоровны, предмет частых прогулок Гаврилы Михайловича в девичью, жертва противозаконной страсти канцеляристов уездного суда к поцелуям, идол, для которого губернаторский лакей, воспитанный так же, как и она, в столице, в большом свете, на Невском проспекте, никогда не успевал дочистить сапогов своему господину, к немалому соблазну всей губернии. Один он в тех странах был в состоянии понимать ее чувства; одна она в том городе умела оценить его образованность. Они обожали друг друга, как только пламенные души обожаются в Петербурге, у Казанского моста, и были счастливы, как только можно быть счастливым в провинции.
Девушки, оставшись одни в доме, всегда боятся воров, на этом основании Дуни заперла наружную дверь ключом и, чтоб не думать о ворах, пошла поглядеться в зеркало, в ожидании несравненного лакея, которого предварила она накануне, что господа на весь день уедут в город. Дуня весело поправляла свои локоны, потягивала платочек на груди и пожимала кушак, напевая сквозь зубы:
— Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут![174] — кик вдруг послышалось легкое стучание в двери. — Это он!.. — И она стрелою полетела отворить ему. — Ах!! это не он!
— Это я! — отвечал ей грубым, сиплым голосом, тихонько вмыкаясь в двери, огромный мужчина в изорванной байковой шинели и грязной бесцветной фуражке; черный, давно небритый, с страшными рыжими усами и красным носом, с разбитым лбом, синими губами и убийственным взглядом — прямой тип председателя записных посетителей городских кабаков, или одна из тех адских фигур, какие можно видеть только на картинах Сальватора Розы[175], совершенно почерневших от времени в тенях и сохранивших яркие краски на освещенных выпуклостях, как будто нарочно для того, чтоб придать более ужаса дикому их выражению.
Дуня в испуге отскочила на несколько шагов и, вздохнув из глубины сердца, еще раз произнесла в душе: «Это не он!!.» Между тем незнакомец с красным носом вошел в сени, преспокойно замкнул двери и ключ положил в карман.
— Чего вы хотите? Кто вы таковы? — вскричали Дуня. На что берете ключ?..
— Не бойся, душенька! — отвечал он, смеясь. — Я пришел к тебе в гости. Верно, тебе скучно одной в доме?
— Извините!.. Зачем вы берете ключ?
Он, вместо ответа, подошел к ной и потрепал ее но лицу Она отскочила еще далее.
— Зачем замкнули вы дверь?.. Отдайте ключ! Я стану кричать.
— Понапрасну! Ведь я знаю, что никого нет на мызе.
— Вот новость! Пришел и запер дверь замком, как в своем доме!
— Я всегда замыкаю дверь, коли мне случится быть наедине с такою красавицею, как ты, голубушка!
И опять потрепал он ее по лицу своею жесткою и неопрятною рукою. Она отскочила в угол с негодованием.
— Но кто вы таковы?.. Это очень нехорошо, так, без всякого знакомства, шалить и беспокоить девушек...
— К знакомцам я не хожу в гости, — отвечал он холодно, переменяя выражение лица. И эти слова произнес он таким грубым, таким хриплым, пещерным голосом, что насквозь пронзил им бедную девушку.
Дуня во всех передних и в уездных канцеляриях слыла очень храброю: не так легко можно было укротить ее! Не одному дерзкому канцеляристу так оцарапала она лицо ногтями, что он будет помнить ее дослужившись до столоначальнического сана. Дуня поистине делала честь петербургской добродетели. Но робкий провинциальный канцелярист с пальцами, упитанными чернильною влагою, — безделица для девушки, получившей воспитание в одном из лучших модных магазинов Невского проспекта; совсем иное дело небритый бродяга, плечистый и гадкий, в байковой шинели, с рыжими усами и фиолетовым носом. Его бы всякая испугалась. Дуня начала плакать.
— Не плачь, родная! Я не сделаю тебе никакого вреда, сказал он, смягчая голос и примкнув к ней поближе.
Она испугалась смягченного голоса еще более и выпрямила руки вперед, чтоб не допустить его к себе
— Спрашиваю, кто вы таковы? — вскричала она, наконец, в отчаянии, но с притворною в лице смелостью, огонь которой постепенно погасал под катящимися слезами. — Прошу тотчас сказать, кто вы?
— Кто я?
— Да, кто вы?.. Ваш чин, имя и фамилия?
