Помню, в 1941 году меня потрясло небывалое в наших краях северное сияние. До сих пор не могу забыть фантастическую красоту горящего всеми цветами радуги неба. Но никогда не мечтал я стать исследователем Арктики, где полярное сияние — неотъемлемая деталь суровой романтики. А если бы стал им да еще вдруг прославился, то наверняка друзья-журналисты назвали бы это небывалое северное сияние днем рождения знаменитого полярника...

Было же все проще. Так, как бывает в жизни.

Первое свое путешествие в двадцать километров я совершил вместе с родителями на телеге из родильного дома в родительский дом. По словам отца, путешествие это я проделал инкогнито, так как имени еще не имел. Помог повстречавшийся на пути колхозный конюх Степан Железников. Поздравив родителей с сыном, он удивился, что я еще безымянный.

Перед домом родители посовещались. Мать предложила назвать меня Виктором. Но побаивались моего деда. «Тот мог хмыкнуть, — вспоминает отец, — и сказать: Сидор, Анподист или Захар — теперь не ко времени, но и Виктор — какое-то разбойничье имя». У деда характер и язык были с перцем. Вспомнили имя «Герман». Такое было в семье учителя, работавшего когда-то в местной школе. Так в память о нем и назвали они меня.

Отчий дом с ранних лет вспоминается ярко, отчетливо.

Зимними вечерами отец любил собирать всю семью за столом. Отец и мать обсуждали дела минувшего дня. Сестренку Земфиру укладывали спать. Меня же, как старшего, не гнали без надобности в кровать — я сам знал свое время.

Отец относился ко мне как к равному. Шел ли разговор о школе или о предстоящей лекции в сельском клубе, он всегда говорил так, будто и я тоже принимаю участие в их «взрослых» делах. Я любил эти вечера, хотя многого и не понимал из разговоров родителей. Но сознание того, что я — равноправный член семьи, наполняло меня чувством гордости и, главное, ответственности.

— Сегодня не пришел в школу Николай. Ребята говорят — заболел. А ему нельзя пропускать уроки, — горевал отец.— Ты, Гера, отнеси завтра с утра его матери эту тетрадь. Пусть Николай ошибки в своем диктанте посмотрит. Передашь тетрадь тете Даше, скажешь, чтобы ко мне зашла. Может, врача нужно вызвать из района...

— Отнесу...

— А у тебя как прошел день? — так же по-деловому спрашивал он меня.

— Играли с Юркой, с ребятами... Лыжи бы мне, батя...

— Сделаем!

Иногда я думал: зачем мне отец такие поручения дает? Ведь, например, тетю Дашу, работающую в школе уборщицей, он первым увидит задолго до звонка, но просьба отца для меня была святой, и я уже жил одной мыслью — как бы завтра не проспать и выполнить это ответственное задание.

Разговор отца с матерью продолжается, а я краем глаза слежу за ходиками, понимая, что они отмахивают последние минуты моего времени, гоню надвигающуюся дремоту и стараюсь чинно сидеть за столом — вдруг отцу еще в чем-то понадобится моя помощь...

Помнится, в один из таких зимних вечеров кончилась снежная вьюга и стало кругом как-то особенно тихо. Только ходики громко тикали. Отец неторопливо разговаривал о чем-то с матерью. Сквозь рваные черные тучи на землю проскальзывал лунный свет, деревья и сугробы отбрасывали фиолетовые, будто чернильные, тени. И тени эти то темнели, то светлели, то исчезали совсем.

Я внимательно наблюдал за их игрой, а отец взял скрипку— ив комнате разлились звуки какого-то грустного романса. Мне казалось, что тени скользят по сугробам в такт музыке, а смычок своими легкими движениями дирижирует ими... Стало вокруг как-то таинственно, жутко, и вдруг я увидел, что мимо нашего окна, приближаясь к дому, не то идет, не то летит над сугробами человеческая фигура.

Я в ужасе закричал, заплакал. Разобравшись, в чем дело, отец спокойно, но настойчиво сказал:

— Одевайся, сын!

Я упирался. Он же набросил на плечи свое пальто и вышел в сени.

— Я жду, — послышался его голос.

Преодолевая страх, осторожно переступил порог...

Отец уже стоял посреди двора. Стоял, высоко подняв голову, любуясь присмиревшей природой, зимним небом. На меня он будто и внимания не обращал.

Я оглянулся. Никого нет. До отца шагов десять—пятнадцать. Отец молчит. Жутковато.

— Батя... — тихо позвал я.

— Что стоишь? Иди сюда, —отозвался он.

Я подошел.

— Следы от наших ног видишь на снегу?

— Вижу.

— А где же того человека следы?..

Замирая от скрипа снега под ногами, я потоптался вокруг отца, оглядывая наши следы и ровные, чистые, как искрящийся нафталин, волны сугробов. Никаких других следов не было.

— Здесь никто не проходил, Гера, — сказал он. — Это тени от деревьев тебя напугали.

И отец повернулся к дому.

— Идем спать, сынок.

Я бросился было за ним вдогонку, но, поборов страх, стараясь не спешить, подошел к окнам, еще и еще раз осмотрел только что наметенные сугробы снега. Когда окончательно убедился, что здесь никого не было, вернулся домой. Отец как ни в чем не бывало разговаривал с матерью о чем-то совершенно постороннем.

С тех пор я не помню случая, когда чем-нибудь вот так, без всякой причины, напугался. В минуты надвигающейся опасности, еще мальчишкой, прежде всего старался осмыслить, понять— что же там, за темным «окном» страха? Мне, конечно, как и всякому, не чужд страх, но с того дня я стал учиться владеть собой и перебарывать это неприятное чувство.

Отец и в детские годы и теперь остался авторитетным и любимым человеком. Став взрослым, я понял, откуда у отца такая преданность родному краю, такое тонкое понимание наших ребячьих душ, забав и бед. Он вырос здесь же. На таких же камнях на реке грелась ватага его сверстников.

Вместе со своим отцом — моим дедом — он построил не одну избу в селе. За такими же партами, за которыми учились и мы, прочел первый букварь. Какая судьба ожидала отца, если бы не произошла Октябрьская революция?

Сын крестьянина-бедняка, он в годы советской власти стал педагогом. Преподавал русский язык и литературу, неплохо рисовал, любил музыку, играл на скрипке. Отец был организатором драматических кружков учителей и колхозников нашего села. Сам мастерил мне игрушки, сам их чинил, помогал разбираться в несложных мальчишеских проблемах, терпеливо и настойчиво воспитывал во мне уважение к людям, к семье, товарищам, труду. Мне кажется по сей день, что все, что есть лучшего во мне, — от отца.

Вот только не сбылась его мечта вырастить из меня музыканта. Отец страстно любит и хорошо знает музыку. Он стремился частичку этой своей любви, своего восхищения чудесной гармонией звуков привить мне с детства. В ту пору трудно было из нашего села попасть в оперу или на концерт симфонической музыки. Отец поступил просто. Он купил патефон и набор пластинок. И в нашей избе зазвучала музыка Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Чайковского, Глинки.

Музыкантом я не стал. Дальше барабана, на котором я

играл в школьном оркестре, дело не пошло, но я благодарен отцу и за то, что он все-таки сумел посеять во мне ростки чувства прекрасного, рождаемого настоящей музыкой.

Мать... Ласковая и доверчивая... Неустанно в заботах и работе, она полностью доверила отцу наше воспитание. Я старался никогда не обидеть ее шалостью или непослушанием.

Как-то так получилось, что в раннем детстве я узнал силу товарищества.

Однажды за околицей вспыхнула наша мальчишеская драка. Из-за чего это произошло, не помню: то ли из-за бабок, то ли из-за рыболовного крючка — заглотыша. Только драку эту затеял я чуть ли не против пятерых ребят. Навалились они на меня. Пыль стояла столбом, мелькали голые пятки и кулаки, меня кто-то сбил с ног и прыгнул на спину, продолжая дубасить по чему попало. Мои противники уже заливались победным визгом, как вдруг я услышал звук крепкой оплеухи и рев... Сидевший на мне кубарем слетел наземь.

Когда я поднялся на ноги, то увидел, что все мальчишки топчутся поодаль, а тут же, в пыли катаются двое — мой главный противник и какой-то парень. Не раздумывая долго, я кинулся ему на помощь, и уже через минуту мы дружно догоняли убегающего врага.