ПОСЛЕ контузии, после госпиталя, я получил назначение в дивизионную газету. «Как? — удивились товарищи. — Тебя? Строевого? А писать умеешь? А сколько дали на дорогу?» И с этой минуты вопросы сыпались уже один за другим.

Я показал свое назначение: явиться в дивизию такого-то.

— Вот это да! — воскликнул кто-то. — Трое суток! Подышать в дороге вольным воздухом, побыть на войне одному, наедине со своим прошлым и будущим... Счастье!

Мы сидели в бараке на своих кроватях и ждали старшину: тот пошел на склад выписывать сухой паек.

«Как долго! — думал я. — Не лучше ли самому было сходить, чтобы не томиться долгим ожиданием». Заметив мое беспокойство, сосед по койке раскрыл свою сумку и вытащил записную книжку в зеленом переплете.

— А? — похвалился он. — Трофейная! Достал в Касторной четыре штуки. Одну потерял. Другую исписал. А третью дарю тебе на память. На!

Я взял подарок: записная книжка была увесистой, с круглой монограммой на обложке.

— Будешь в нее записывать все, что увидишь. Ты теперь уже не солдат на войне, а этот... как его...

— Писарь, — подсказал я.

— Нет. Летописец!

Вошел старшина и поставил на подоконник сумку, набитую продуктами.

— Товарищ лейтенант, а масла не было, — пожаловался он.

— Дойдет без масла. Были бы сухари да сахар. А чай в любой хате согреют.

Я поблагодарил старшину за паек и начал раскланиваться с недолгими товарищами. Не успели познакомиться, и вот уже — прощай.

Вышел я за ворота, на простор, будто бы вырвался на волю. Да, теперь я сам себе хозяин. Пока не доберусь до переднего края. Прощай, короткий, беспокойный отдых! Самое трудное в резерве — с утра до вечера быть занятым, а в общем-то ничего полезного не делать. Солнце еще не взойдет над лесом, а дежурный офицер уже кричит: «Подъе-ем!». И режут день по распорядку — то на занятие, то на поверку — до самой ночи, пока не раздастся охрипший голос: «Отбо-ой!» Прощай, резерв! Хороша твоя жизнь, но лучше бы не попадать сюда за новой должностью.

Дороги в лесу от барака тянутся на запад во все стороны, и все они ведут к передовой. Так что не заблудишься. Я выбрал самую широкую и прямую, надеясь, что будет она самой короткой.

МЕНЯ уже тянуло в сон от усталости. Я присматривался в темноте к дорожным столбам с указателями, надеясь увидеть номер своей дивизии. Начиналась прифронтовая полоса, и столбы участились. На одном из них, у перекрестка, было прибито восемь стрелок в разные стороны, Я прочитал их сверху донизу и на самой последней увидел загадочную цифру «1001». Что бы это значило? Стрелка показывала в густой лес, куда-то на узкую тропу между кустами. Возможно, там пекарня или медсанбат — они, всегда скрываются под сказочными номерами. Решил зайти. Манили на загадочную тропу усталые, онемевшие от длинного пути ноги.

Это оказался 1001-й полк 77-й дивизии. Он только что был отведен с передовой и разместился на ночь в лесном поселке. Меня приютили в крайнем доме офицеры второго батальона. Угостили горячей кашей, напоили чаем.

— Ложись, — предложил один свой топчан, закрытый плащ-палаткой. — Мне до утра дежурить.

Я прилег. Офицеры, переговариваясь, тоже улеглись. Хозяин топчана убавил огонь в керосиновой лампе и, пожелав нам доброй ночи, вышел на улицу. Я смотрел в потолок, на светлый круг от лампы, и долго не мог уснуть. Думал о жене — от нее нет писем уже пятый месяц, о случайных спутниках на фронтовой дороге, о старушке, приютившей меня в первую ночь пути.

Нет, не спалось. Присел к столу и развернул потрепанную карту. Вот она, дорога, по которой шел до поворота. Затем перевалил через этот бугор — 117,98 — и вошел в деревню. Варваровка! Четыре длинных улицы! Достал из кармана крохотную записную книжку с адресами друзей, убитых и живых, и вписал туда новый адрес — одинокой старушки.

Офицеры спали. Но один из них, оказалось, внимательно следил за мной из-под шинели. Я даже вздрогнул от его настороженного взгляда.

— Кого-то ищешь? — спросил он строго.

— Да нет, — ответил я.

Он поднялся и недоверчиво заглянул в мою книжку. Пришлось рассказать ему о своем дорожном ночлеге. «Возможно, после войны, если буду жив, еще вернусь в эту деревню». Офицер махнул рукой:

— Зачем?

Он успокоился — координаты недалекой Варваровки не вызвали у него подозрений.

— Это ты так только вначале. Будешь записывать каждого встречного — книжки не хватит.

Я показал ему другую, толстую, в зеленом переплете, и похвалился, для чего мне ее подарили. Он усмехнулся.

— Собирай только не небылицы, а были.

Потом оживился:

— Хочешь расскажу несколько? И запиши их непременно. Для истории.

БЫЛ у нас в батальоне гвардии старшина Куперберг, из Одессы. До войны он работал на кондитерской фабрике, а жил на улице Фрунзе, 46. Записал этот адрес? Так вот. Отчаянный был гвардеец. Когда мы собирались отбивать Одессу, он каждую ночь ходил в разведку и воевал с такой решимостью, будто бы один хотел прорваться в свой город. У него там осталась мать. И сестренка. Однажды ночью мы заняли большой поселок, где было много беженцев. Среди них старшина нашел одного знакомого. Тот рассказал ему, что мать его и сестренку немцы отвели на кладбище... А дня через два, когда мы захватили другой поселок и взяли много пленных, командир соседнего батальона гвардии капитан Григорий Никифоренко принес нашему старшине золотые часики. На их крышке было вырезано имя сестры старшины. Капитан отобрал эти часы у гитлеровца — Бертольда Келлера, из Бремена. Запиши его адрес... Наш товарищ носил часы в нагрудном кармане, рядом с партийным билетом, до самой смерти. Погиб он в боях под своим родным городом и похоронен там же. Тоже запиши... А часы его у меня остались. Вот они, можешь посмотреть. Только я пока не знаю, кому их вернуть.

А ВОТ еще одна реликвия. Это листок от пачки с пшенным концентратом. Верхние слова на нем: «Слава Давиду Чачхиани!» — еще можно разобрать, а все остальное до самого низу почернело от крови. Эту листовку написал в бою парторг моей роты младший сержант Коваленко и передал ее по цепи. Когда она, измятая, дошла до солдата Чачхиани, тот спрятал ее в карман: «Это мне рекомендация в партию. Приложу к заявлению». Но приложить не успел. В тот же вечер он погиб в атаке — пуля пробила сердце, а листовку,залило кровью. Написали мы письмо его родителям в Грузию, в передовой колхоз, и хотели было приложить эту листовку, но политрук рассоветовал — очень уж тяжела она для родителей. И место ей — в музее. Пока вот я листовку берегу. Правда, карандашные слова о нашем Давиде немного стерлись, но кровь его никогда не сотрется.