Антония: Если это был порядочный синьор, неужто он тебе такое прощал?
Нанна: Ну, дня два он обычно дулся. Потом, не в силах унять своего жеребчика, присылал сказать, что хочет перемолвиться со мной словечком. Да хоть сотней словечек! Дверь отворялась, он насупленный входил и начинал: «Я никогда бы не поверил…» Но я тут же перебивала: «Душа моя, если тебе непременно хочется верить, то верь мне. Я никого так не люблю, как тебя; если б ты знал, из-за чего мне в тот вечер пришлось уйти из дому, ты бы меня еще похвалил. Если даже в тебе я не могу быть уверена, на кого же мне положиться?» Он с легкостью покупался на мою историю — в тот вечер мне надо было пойти к адвокату, судье, чиновнику в связи с каким-то судебным процессом. После этого я бросалась ему на грудь, а он, высадив свою лилию в мою грядку, не только забывал всякую досаду — он ног под собой не чуял от счастья, и, когда он от меня уходил, мы были уже не разлей вода.
Антония: Из тебя вышла бы хорошая школьная учительница.
Нанна: Благодарю.
Антония: Себя благодари.
Нанна: Нет, тебя, за доброе слово. А теперь послушай, как мне однажды удалось стать чуть ли не богачкой. Один мой поклонник, который пожелал получить меня в свое распоряжение на два месяца, надоумил меня распустить слух о том, что я ухожу в монастырь. Я послала за жидом и, к большому огорчению моей свиты, распродала все, что было в доме. Потом положила деньги в банк — о чем они, разумеется, не знали — и уехала с этим господином.
Антония: Зачем же ты все распродала?
Нанна: Затем, чтобы они купили мне потом все новое. И правда, стоило мне вернуться, как они, словно муравьи, стали по зернышку притаскивать мне обстановку для дома.
Антония: Да, бедняги верят каждому вашему слову, потому что вы знаете, как околдовать их своими чарами.
Нанна: Не буду спорить, мы знаем много способов заморочить человека. Мы можем незаметно для него подсыпать в тарелку что угодно — хоть какашки, хоть менструальную кровь. Я знала девку — не буду называть ее имени, — которая, желая приворожить одного господина, подсыпала ему в пищу струпья со своих сифилитических язв.
Антония: Фу, гадость какая!
Нанна: Что было, то было. А я однажды неплохо провернула одно свое дельце, прибегнув к помощи свечки, сделанной из жира сожженного человека. Но все эти колдовские штучки — высушенные в тени травы, веревка повешенного, ноготь мертвеца, заклинание дьявола — всё это ерунда по сравнению с одним колдовством, только не знаю, хорошо ли будет, если я тебе о нем расскажу.
Антония: Ты стеснительна прямо как фра Чаппелетто{121}.
Нанна: Ну ладно, чтобы ты не считала меня лицемеркой, скажу, не чинясь: парочка хорошеньких ягодиц способна сделать больше, чем все философы, астрологи, алхимики и колдуны вместе взятые. Я перепробовала столько трав, что из них получились бы две неплохие лужайки, и столько слов, что их хватило бы на беседу десяти рыночных торговцев, но не смогла даже отдаленно затронуть сердца одного человека, имени которого не хочу здесь называть. Но стоило мне повертеть перед ним своими булочками, как он просто обезумел, да так, что удивлялись во всех борделях. А ведь привыкнув что ни день видеть новое, они уже не должны были бы ничему удивляться.
Антония: Смотри-ка, где, оказывается, таится главный секрет обольщения.
Нанна: Да, он таится у нас между ног. То, что у нас между ног, обладает такой же способностью извлекать деньги из мужских карманов, какой обладают деньги, когда требуется извлечь из монастыря то, что у нас между ног.
Антония: Но если наша задница и то, что у нас между ног, обладают такой же силой, что и деньги, — значит, они сильнее даже Ронсеваля, где погибло столько рыцарей{122}.
Нанна: Конечно, сильнее. Но вернемся к нашему разговору. Я хочу, чтобы ты запомнила одну маленькую хитрость, с помощью которой можно добиться очень многого. Был у меня один друг, вспыльчивый, как все транжиры, которым не хватает денег. Он мог прийти в бешенство даже из-за мухи, севшей ему на нос; стоило мне ему чем-то не угодить, он срывался и наговаривал мне грубостей. Но едва гнев проходил, как он, упав на колени и сложив руки крестом, просил у меня прощения, и мое великодушие всегда стоило ему весьма крупных сумм. Увидев, как легко он расстается с деньгами, я изменила ему с его соперником, и это привело его в такую ярость, что он меня даже прибил. А когда успокоился, то решил, что уже никогда не сумеет меня утихомирить, поскольку я делала вид, что не желаю о нем даже слышать. Он добился прощения только после того, как переписал на меня половину своего состояния.
Антония: Ты действовала, как мошенник, который страхует себя от увечий и оскорблений, а потом начинает дразнить своего врага и не успокаивается, покуда не получит по физиономии. А после этого затевает процесс и получает оговоренную сумму.
Нанна: Ты права, именно так, ха-ха-ха! Ты знаешь, меня душит смех, когда я думаю о проповеднике, предостерегающем нас от семи смертных грехов. Да любая девка, просто для того чтобы выжить, должна совершить их по меньшей мере сотню. Так представь себе, сколько совершит та, которая ради того, чтобы добыть покров на свой алтарь, разоряет тысячи других алтарей. Чревоугодие, гневливость, гордость, зависть, лень, жадность родились в тот самый день, когда родилось ремесло девки. Если ты захочешь узнать, как девка обжирается, спроси у тех, кто приглашает ее на пиры. Если хочешь знать, какова она в ярости, спроси у Отца и Матери Всех Святых{123} и знай, что если б это было в их власти, они уничтожили бы наш мир гораздо быстрее, чем Господь Бог его сотворил.
Антония: Ужасно!
Нанна: В чванливости девка превосходит даже разбогатевшего мужика. Зависть гложет ее, как гложет больного французская болезнь.
Антония: Пожалуйста, не надо о болезни, ты же знаешь, что я больна.
Нанна: Прости, я совсем забыла о твоей болезни. Уныние, выпадающее на долю девки, еще более тягостно, чем тоска, которую испытывает ее воздыхатель, когда, не имея, чем заплатить за вход, вынужден томиться в передней. В скупости она походит на банкира, который урывает кусок у самого себя, чтобы и его вложить в кассу.
Антония: А что ты скажешь о сладострастии девки?
Нанна: Антония, человек, который все время пьет, никогда не чувствует жажды, и вряд ли знает, что такое голод, тот, кто все время сидит за столом. А если иной раз девке и захочется, чтобы ее открыли большим ключом, то это все равно что каприз беременной, которая набрасывается то на чеснок, то на кислые сливы. Клянусь счастьем Пиппы, среди всех желаний, которые испытывает девка, плотское желание — самое слабое из всех. Для девки главное — разбить сердце, а потом выпотрошить своего поклонника.
Антония: Верю тебе на слово.
Нанна: Уж будь уверена. Ну, а теперь воздай мне должное за прекрасную историю, которую я сейчас тебе расскажу.
Антония: Давай, я слушаю.
Нанна: Среди моих поклонников было трое, художник и два придворных, которые грызлись между собой, как кошка с собакой. Каждый старался застать меня, когда я одна. Но однажды получилось так, что художник явился в неурочный час. Он постучался, и ему открыли. Он поднялся наверх и только собрался усесться подле меня, как в дверь постучал один из его врагов. Увидев, кто пришел, я спрятала художника и вышла навстречу придворному, который подымался по лестнице и кричал (слава Богу, художник его не слышал): «Ну, если я застукаю тут твоего мазилу, то черт меня побери…» Не успел он договорить, как у дверей появился третий поклонник, который покашливанием дал мне знать, что он пришел и чтобы я ему отворила. Я едва успела спрятать того, кто грозился расправиться с художником, как в комнате появился третий, тот, кто кашлял, и прямо с порога заявил: «Я думал, что застану у тебя этих двух мерзавцев, и, уж если б я их застал, то каждый из них самое меньшее поплатился бы ухом!» Послушать его, так можно было подумать, что он не побоялся бы пнуть в зад самого Каструччо{124}, но куда там! Это стало ясно сразу же, как только художник, ничего не знавший о придворном, и придворный, не подозревавший о художнике, выскочили из своих укрытий, чтобы задать трепку хвастуну, и он, увидев их, кинулся бежать и свалился с лестницы. А так как у тех в глазах было темно от ярости, они повалились на него сверху, и троица смертельных врагов начала свою яростную битву. На шум сбежались люди, но никто не мог войти и разнять драчунов, потому что они прижали дверь своими спинами и она не отворялась. Толпа росла, крики становились громче, и тут случайно на улице появился губернатор. Он приказал вышибить дверь, схватить всех троих, посадить в одну темницу и не выпускать, покуда они не помирятся. И они помирились!
