— Сельское хозяйство гибнет на глазах! — бушевал Серно. — Флагами, собраниями и нахальством страну не прокормишь. Золотое времечко было при Гинденбурге. Тот знал толк в сельском хозяйстве и сам был помещиком!

Серно излил свое недовольство перед пастором. Пастор сослался на высказывания святых мужей.

— Терпите! Не пекитесь о земном! Позаботьтесь о душе своей!

Серно скорчил кислую мину. Странно ему слышать такие речи от сельского пастора. Разве у церкви нет своей земли?

— Представьте себе, нет!

Оказывается, пастор давно уже надумал отдать всю свою землю в кооператив. Заставил же Оле деревенские пустыри давать урожай, а чем хуже церковные угодья? Что за времена! Зашатались твердые устои на земле, зашатались и тверди небесные.

С тех пор Серно в церковь ни ногой. И снял с себя полномочия церковного старосты.

Его тощая супруга, вся в черном, по-прежнему исправно посещала воскресную службу и по всем вопросам советовалась с господом богом.

— Ну, я пошла к всевышнему, — заявляла она вдруг. — Ты стал далек от него, как я вижу. Последи за курицей в духовке.

Нет, Серно не желает иметь ничего общего с церковью, если сам пастор заделался пособником Оле. С таким же успехом можно сходить помолиться в красный уголок. Серно пребывал в разладе с самим собой, со всем светом и по этой причине забыл про воскресное жаркое.

Теперь каждое воскресенье в доме у Серно шум и перебранка. Словно господь бог тайком бежал со двора, чтобы принять участие в собрании коммунистов.

И как раз в эту пору Оле и Крюгер нанесли Серно визит.

— Ты хочешь вступить в кооператив?

— Кто это вам сказал?

— Ты сам. Мы слышали это на улице.

Значит, ослышались, Серно не желает состоять в одном кооперативе с предателем.

Карл Крюгер, закипая:

— Это кто же предатель?

— Пастор. — Серно опять нашел причину, которая мешает ему вступить в кооператив.

Время шло, и хозяйство у Серно понемногу выправилось. Главное, сыскался новый батрак. Дюжий парень, лицо все в оспинах, ворочает за двоих, и вообще, судя по всему, работник старого закала.

Все бы хорошо, если бы не одна закавыка, и довольно серьезная: батрак явился прямиком из тюрьмы. Он не поладил с последним хозяином из-за жалованья и пырнул его вилами. Забыл, должно быть, что на то существует профсоюз сельских и лесных рабочих. Вилы угодили крестьянину в мягкое место. Не очень-то приятно об этом слышать.

— А ты гонялся за ним с вилами? — осведомился Серно с любопытством и не без дрожи.

— Не-е, этот говнюк удрал от меня. А лучше было бы всадить вилы ему в брюхо. Жаль!

— Хо-хо-хо!

Хозяйство у Серно поправилось, он уплатил все налоги и поставки, начал даже кое-что откладывать, но за такой расцвет приходилось платить страхом и уступками.

По искони заведенному обычаю, супружеская чета обедала по воскресеньям в чистой горнице. А старшая работница и батрак, как и в будни, обедали на кухне. И вот, не успели подать жаркое, как на пороге появился новый батрак с раскрытым перочинным ножом. Серно юркнул за сервант. Жена его стала читать молитву. Отто ринулся на жареного гуся, вырезал у него обе ножки и скрылся.

Скоро настала такая пора, когда супруги не могли без разрешения Отто даже навестить родню в соседней деревне.

— Сегодня со двора не отлучаться! — Отто недвусмысленно взмахивал вилами. — И так заездили лошадей на неделе.

Серно покорялся.

Даже начало рабочего дня устанавливал теперь Отто. Часов около четырех Серно в ночной рубашке выходил во двор, чтобы разбудить работницу, но у дверей его встречал Отто, который что-то ковырял все теми же вилами.

— Подъем будет в шесть, ясно?

И Серно босиком возвращался в спальню.

Страшная жизнь! Хозяйка молилась при каждом удобном случае, а Серно даже с лица спал. Частый испуг мешает кровообращению.

Однако в последние дни Серно веселей взирает на мир. Георг Шабер чувствует, как свежий ветер снова надувает паруса его постоянного клиента. По обычаю, Шабер бреет толстяка дважды. Толстыми, будто сардельки, пальцами Серно выискивает отдельные волоски на своем обрюзгшем лице. Приходится намыливать и брить по третьему разу. А Серно тем временем сидит под белой простынкой, что твой король в мантии, да курит черную сигару. И табак для этой сигары навряд ли взращен на восточных полях.

— Пепельницу!

Шаберша немедленно приносит чистое блюдечко.

Последним заявляется в парикмахерскую Оле Бинкоп. Поздоровавшись, садится, берет районную газету и начинает читать. Сегодня он читает ее уже вторично. Это подвиг. А все потому, что Оле не хочет разговаривать с Серно. Тишина. Георгу Шаберу чудится, что он слышит, как паук тянет свою паутину.

Наконец Серно выбрит и острижен на славу. Шабер смахивает щеткой волосы с его воротника и плеч. Серно встряхивается, совсем как бульдог, у которого повыловили блох. И вперяет пристальный взгляд в читающего Оле. Оле чувствует этот взгляд.

— Ну, чего?

Серно высылает Шабера.

— Смотри, не опоросились бы твои свинки.

Серно и Оле теперь одни. Мимо окна громыхает телега. Серно облачается в надменное молчание. Наконец Оле это надоедает.

— Ну, хочешь вступить?

Булькающий хохот Серно заполняет маленькое помещение. Паук приостанавливает работу. Чтоб Серно вступил в кооператив?! Вот был бы номер, а? Нет, пусть лучше Оле уйдет из кооператива. Серно от души ему это советует. Разве Оле сам не видит, как у него все складывается? Уток отобрали. Коров навязали. Кормов не дают. А дальше будет еще хуже. Просто душа болит за бедного Оле. Зачем ему нужно, чтобы им помыкали? Серно переходит на шепот:

— Скажу тебе как крестьянин крестьянину — за океаном не дремлют. Положение скоро изменится. Сведения из верного источника.

Оле насмешливо:

— Знаю я этот источник. Он стоит у тебя на комоде.

Серно возмущенно:

— А я не слушаю политических сплетен. Нет, мне явился ангел, ей-богу, ангел.

— Ангел? Пусть доложит о своем прибытии.

— Смейся, смейся. Ты еще не знаешь, как грозны ангелы. Ты еще вытаращишь глаза.

Вот он, праздник урожая. Ради этого дня все заботы свалены в кучу и засунуты в дальний угол.

Побудку должны возвестить флейты и трубы. На этом пункте торжественной программы настаивает Фрида Симсон. А Зигель полагает, что в этом есть что-то от казармы. И на свой страх и риск вычеркивает его. Теперь он водит из дома в дом поющих детей. «Вставайте, вы, сони, кукушка твердит», и еще: «Смотри, как солнышко встает!» Даже крестьян-единоличников почтили дети своим пением: «Мы в каждый дом приносим мир».

Герте Буллерт обидно, что бедные дети поют без аккомпанемента. И она со своим аккордеоном присоединяется к процессии, точнее говоря, к учителю Зигелю. Ее локончики до поры, до времени упакованы в алюминиевые трубочки. Они звякают под косынкой.

А Франц Буммель отмывает у себя во дворе повозку. Она попала к нему с бывшего двора Оле Бинкопа. Некая фрау Аннгрет разъезжала на ней во время оно, когда Софи Буммель торчала дома, потому что ей не в чем было выйти на люди. Теперь у Софи Буммель три выходных платья, но мало случаев надевать их. Ну кто бы мог подумать!

Усадьба Буммелей заметно изменилась за последние годы.

В нее наведывается добрый дух. Доброго духа привлекли арабские кобылы Буммеля. Имя его Карл Крюгер. Сердце Карла, бывшего кучера, до сих пор трепещет при виде красивой лошади.

Если позволяет время, Крюгер проводит у Буммелей все воскресенье. Два столь различных человека, как Буммель и Крюгер, совместно справляют воскресное конеслужение. Но, уходя, Крюгер непременно оставляет Буммелю какое-нибудь задание.

— Конечно, кони у тебя живут как в гостиной, — говорит Крюгер, — но вот… но вот крапива вокруг конюшни — это уж ни на что не похоже.

Буммель гордится дружбой секретаря партийной организации и старается доказать, что он достоин ее. Через неделю крапивы как не бывало. Карл и Франц сидят на скамеечке.