Председатель сельскохозяйственного производственного кооператива «Цветущее поле», зачарованный ночным концертом, засыпает прямо на лесенке. Ночной ветер доносит с поля аромат спелых хлебов. Летучие мыши вьются вокруг сторожевой будки. Губная гармоника соскальзывает на колючее жнивье. И звезды мигают.
Хлопотливый, богатый событиями день выдался для Оле; пропавший мотоцикл, починка его, Симсон, обесцвеченная перекисью, злобные сплетни. Неужто же чертополох бабьей болтовни отпугнет Мертке? Нет.
Оле уехал в город. Приятно было подставлять грудь ветру. Казалось, ветер уносит прочь его ярость. Для человека за пятьдесят, если разобраться, вовсе не зазорно, что его заподозрили в связи с двадцатилетней. Но каково это для двадцатилетней?
Один за другим перебирает Оле дни своей жизни. Не так уж много даров разложило счастье на его извилистых путях. С вашей стороны, товарищ Счастье, будет очень даже неплохо, если вы припасете для него еще хоть самую малость. Прием круглосуточно в кооперативе «Цветущее поле», последний дом, крайняя дверка слева.
Деревья вдоль обочины, казалось, несутся ему навстречу и склоняются перед неистовым мотоциклистом. Тс-с-с! Липы и каштаны шушукаются, как многоопытные старушки: «С чего это ты вдруг размечтался о любви? Коли на то пошло, ты до сих пор еще числишься мужем некоей Аннгрет Анкен». И Оле тут же решает с этим покончить.
В магистрате, конечно, только и ждали, когда Оле Бинкоп подаст заявление о разводе. Но вот он явился — почетный клиент с экстренным заказом. А дверь в магистрате оказалась на запоре. Это же надо, такой бюрократизм: заявления о разводе принимаются по средам. Ну а сейчас что, не среда, что ли? Среда, но еще нет шестнадцати часов.
Оле решил не терять времени даром, съездил на машинную станцию спросить, нет ли у них второй сноповязалки для «Цветущего поля».
Солнце уже клонилось к западу, когда он снова вспомнил о разводе. У магистратского чиновника кончились приемные часы. Но Оле так забарабанил в дверь, что ему открыли.
— Бог ты мой, у вас было шесть лет времени. На каком месяце ваша новая?
Оле и тут не обиделся. Он улыбнулся, польщенный, многозначительно отвечал на все вопросы и уладил все, что следовало уладить. Меж тем наступил вечер, и на дворе стемнело.
Когда Мертке с Хольтеном прибежали к птицеферме, семеро приезжих уже погрузили на машины последних уток, закурили, отерли пот и начали сдувать с губ последние перышки. Яростные вопли уток сменились боязливым покрякиванием.
Напыжившись от гордости, Вильм Хольтен обратился к грузчикам:
— Эй вы, грабители, кто вас прислал?
Мужчины засмеялись:
— Раньше надо было приходить, сынок! Мы и без тебя все погрузили.
Перебранка, обильно уснащенная отборными терминами из большого непечатного лексикона, — вполне освежающее мероприятие в такую жару.
— А ну сгружай уток!
— А за порожнюю ездку ты, что ли, заплатишь, птенчик?
Хольтен беспомощно глянул на Мертке — до пальмы ли тут?
Мертке ринулась в Майберг. Она вскочила на велосипед и, как девочка из сказки, помчалась вслед за легкими перышками, что кружились над дорогой.
Районное управление было закрыто. Не работать же им сверхурочно на случай, если какая-нибудь не в меру чувствительная птичница вздумает явиться с жалобой?
Мертке попросила сторожа дать ей домашний адрес товарища Краусхара. Нежно мурлыкал транзистор. У сторожа было кроткое, благостное настроение. Облако венских вальсов окружало его. Поэтому он, против ожидания, держался с Мертке вежливо и даже сказал ей: «Пожалуйста!»
У Краусхаров незнакомую девушку встретили дети, они же проводили ее в полутемную комнату. Краусхар с супругой смотрели футбол по телевизору.
— В чем дело?
В полутемной комнате Мертке, запинаясь, рассказала свою беду — как рождественское стихотворение прочитала. Супруга Краусхара неодобрительно взирала на нее. Краусхар упорно смотрел футбол.
— Утки понадобились в другом месте.
— Но они еще не откормлены.
— Вот что, барышня, — вмешалась жена Краусхара, — мой муж и без вас знает, что ему делать.
Мертке не позволила себя запугать. Пусть они имеют в виду, что председатель Оле этого так не оставит.
— А ваш председатель дал согласие. — Краусхар зажег сигарету и снова углубился в перипетии футбольного матча.
Матч окончился ровно через пять минут. Краусхар включил верхний свет. Но Мертке уже в комнате не было.
— Она ушла, когда счет стал два ноль, как раз в ту минуту, — сказала жена. — По-моему, она не совсем нормальная.
Краусхар явственно ощущал, что в комнате не развеялось облачко печали, и задумался на мгновение, но тут начались последние известия, а Краусхару положено хорошо разбираться в международном положении.
Сердитая и огорченная, ехала Мертке домой, хотя какое там домой. Быть дома для нее значит участвовать в полезном деле, а дело это продано и предано.
Матушка Нитнагель, наперсница Мертке, уже спала. Спали люди, спали мыши. Мертке выбежала из дому, хоть на кур поглядеть. За дверью ее встретила глубокая ночь.
На ступеньке возка все еще спит Оле. Мертке так поглощена своим горем, что даже не пугается. Вот он, мужчина, повелитель! Кожаная фуражка съехала набок, сквозь полуоткрытый рот вырывается мощное, как у коня, дыхание. Под ноги Мертке попадается губная гармоника.
— Стой, кто здесь! Пароль! — Оле спросонья размахивает руками, вскакивает и приходит в себя. Ему вспомнилось, что он собирался извиняться перед Мертке.
Они говорят каждый о своем, как в традиционной комедии ошибок: он рассказывает о прошедшей ночи и о том, что вовсе не хотел испугать ее. Она — об увезенных утках.
— Что случилось с утками?
— Да ты просто старый и беспамятный!
А дальше что? А дальше ничего. Звезды мерцают. Кузнечики пиликают. Земля кружится в мировом пространстве.
38
Стало быть, Оле уже стар. Дедуля. Всего бы лучше вырвать себе два передних зуба, насадить на чубук трубки резиновую пробку, сосать и хлюпать, и пыхтеть, как Мафусаил.
Занимается серый, пасмурный день, когда Оле вторично открывает глаза. Старики помногу не спят. Он хочет выйти из сонной лачуги, но Эмма преграждает ему дорогу.
— Эй, старый дурень, ты теперь предпочитаешь малолеток? Будь жив Антон, он бы тебе вправил мозги!
— А ты веришь сплетням? Будь жив Антон, он бы на тебя подивился!
— Так ты переспал с этой птичницей? Отвечай?
— Нет, нет! — кричит Оле.
— И не вздумай. Я не позволю заводить египетские нравы в моем доме.
Оле так хлопает дверью, что вся лачуга содрогается. Значит, слухи уже дошли и до Эммы! Что это такое, в конце концов, земля или сумасшедший дом? Эмма обозвала его старым дурнем. А еще товарищ называется. Он съедет от нее, и баста. Вопрос только — куда? Может, попросить комнатенку в своем собственном доме? Ох, и сморщит же нос Тео Тимпе.
Неудачи, к которым Оле проявлял раньше полную нечувствительность, без устали преследуют его. Он едет в город, к Вуншгетрею. Он заявляется в секретариат еще до того, как там успел собраться народ на первое по счету заседание.
Вуншгетрей не в восторге от раннего визита. Он отсидел полночи на собрании в одной деревне. И сразу же на его голову обрушилось три тысячи уток. Ох и чертова же эта должность, секретарская!
Вуншгетрей звонит Краусхару:
— Что произошло с утками? Кто дал распоряжение?
Оле беспокойно шагает по блекло-красному половику. Наконец Вуншгетрей кладет трубку:
— Произошло недоразумение. Очень сожалеем. — Краусхар решил помочь кооперативу освободить хлев под импортных телок.
Оле грохает кулаком по столу:
— Немедленно верните уток!
Еще один звонок Краусхару. Еще один разговор. На сей раз он длится не более пяти минут, после чего Вуншгетрей кладет трубку и со своей непроизвольной усмешкой говорит:
— Уже забили.
Во второй раз за это утро Оле хлопает дверью. Прямой как сосна, сходит он вниз по лестнице, но у подъезда, чтобы не потерять равновесие, вынужден схватиться за свой мотоцикл. Дрожат каштаны, дыбятся булыжники на мостовой. Сердце Оле устраивает небольшое, персональное, так сказать, землетрясение. Не это ли и называется старостью, ты, старый дурень? Иди домой, дед. Оле видит перед собой насмешливую Мертке. Что, дедушка, улетели уточки? Целых три тысячи?
