Как и во всех других случаях, когда речь идет об изображении сложнейших процессов перестройки деревенской жизни, вспоминается «Поднятая целина» М. Шолохова, книга, оказавшая в свое время огромное воздействие не только на становление молодых социалистических литератур, но и на самое жизнь зарубежных социалистических стран. В случае с «Оле Бинкопом» непосредственные параллели между героями и ситуациями было бы провести трудно, книги эти очень разнятся и по специфике описанной действительности, и по манере письма — хотя глубинная общность, лежащая в народной основе мировосприятия и понимания социалистической перспективы, бесспорна. Эта общность подтверждается не только сопоставлением самих произведений этих двух самобытных художников, но и словами Эрвина Штритматтера. В статье, написанной в 1955 году, он рассказывал о том, как впервые читал Шолохова:
«Своим первым знакомством с ним я обязан сброшюрованному томику „Поднятая целина“. Я читал ночь напролет и прочел до конца. Несколько недель спустя я прочел ее снова. То, что мы называем „сознательностью“, еще было во мне молодо. После чтения „Поднятой целины“ я понял, что такое наша революция: это трудность бурения в глыбе старого. Это удовлетворение и творческая радость, когда становятся видны контуры нового. Он показал мне противоречия, которые сопровождают всякое развитие. Он не отпугнул меня противоречиями. Он привлек меня, сделал ближе нашему делу».[14]
Эпическое и лирическое начала, сплавленные воедино, определяют необычный строй «Оле Бинкопа». Ни в одной другой книге, посвященной современной действительности ГДР, нет такого богатства и разнообразия человеческих типов. Причем десятки героев, действующих на страницах романа, являются нам в постоянном сцеплении своих интересов; их поведение и действия, мысли и чувства позволяют с необычайной достоверностью проследить, как складывались новые взаимоотношения между людьми, где и почему в общественном механизме начинались «сбои», извращавшие принципы социалистического хозяйствования.
Эта жизненная конкретность, как и всегда у Эрвина Штритматтера, сочетается с обобщенной, символической образностью. В том, что Оле все время мерзнет и ищет возможности «погреться» около своей жены Аннгрет, есть и грубоватая бытовая фарсовость, и большая общая мысль, ибо «холод» — это бездушная стихия накопительства, расчетливости, денег, в конечном счете смерти, а «тепло» — символ человеческой любви, связанный с проходящим через всю книгу мотивом солнца, расцветающей жизни. Мысль приручить диких уток, которой одержим Оле, — это вполне «земная», «хозяйственная» задача, но в ней заключена идея свободы, полета — также одни из сквозных мотивов книги. (Не лишне, может быть, добавить, что Эрвин Штритматтер сам делал вполне успешные опыты приручения диких уток, прежде чем перенес их на страницы книги.)
Споры, шедшие в ГДР вокруг этого романа Эрвина Штритматтера, чаще всего вращались вокруг гибели Оле, ее закономерности (или нарочитости) и ее причин. Должен ли был погибнуть человек, беззаветно преданный новой жизни, думающий только о благе других? Человек, в котором добрые качества выражены так сильно, что в любых обстоятельствах наши симпатии оказываются на его стороне? Умеющий усмирить природу, дружный с ее мощными силами, выдумщик и мастер на все руки, Оле гибнет от того, что ему мешают воплотить в жизнь открытие, сделанное им ради общего блага.
Сам писатель говорит об этом весьма жестко: «Я ставил такой вопрос: какое место мы должны выделить в нашем обществе новатору, пролагателю новых путей, чтобы не мешать ему стремиться вперед, но в то же время удерживать от анархических поступков?»[15]
Тем самым в образе Оле, затравленного бюрократами, есть и доля своего рода «критики добра» (по Брехту). Над его телом происходит обмен репликами, значительный для понимания идеи книги. Говорят два старых коммуниста — друг Оле, Карл Крюгер, и Эмма Дюрр, вдова Антона Дюрра:
«На ложе из камышей покоится мертвый Оле Бинкоп. Глаза у него открыты. Он никогда не закрывал их при виде опасности. Не звезды ли он считает?
Карл Крюгер прижимает к груди старую шляпу.
— Вот он лежит: не черт и не ангел, просто человек.
— Из-за своеволия и погиб, — сердится Эмма. — Антон никогда бы этого не допустил.
Карл Крюгер поглаживает камыши, на которых лежит его мертвый товарищ.
— Своеволие без своекорыстия — для этого в человеческом языке пока нет слов».
Читатели в многочисленных письмах просили Эрвина Штритматтера «спасти» Оле, сохранить ему жизнь. Нелепая смерть его казалась им незаслуженной, несправедливой. Она и есть несправедливая, но в ней заключена своя логика, рожденная противоречиями стремительного движения жизни. Движение это идет не абстрактными путями, а через живые человеческие судьбы. В смерти Оле — и подвиг, и урок, и предостережение, и, как это ни покажется странным, уверенность в будущем. Х. Хаазе, известный в ГДР критик, справедливо отметил: «Все трудности нашей жизни, которые Штритматтер так широко показывает и критикует, предстают — благодаря силе и оптимизму, заложенным в этом образе, — как преодолимые. Это связано, конечно, с тем, что Оле Бинкоп всегда идет в наступление. Он порой использует не лучшие методы, но он борется, он рвется вперед, он верит в себя и в великое дело, которое безоговорочно принимает и отстаивает».[16]
В Оле заключена освобожденная сила народных масс, и эпос о нем строится так, что с его гибелью сюжетное движение не останавливается, ибо жизнь в ее эпическом потоке идет дальше, теми путями, которые помогал прокладывать Оле.
В этом состоит одна из основных идей книги. Трагическая судьба героя, чьим именем она названа, не исчерпывает ее, книга «открыта» будущему, и ее эпилог уже не столько об Оле (как следовало бы в традиционном романе), сколько о завтрашнем дне. Сюжетно это выражается в том, что в эпилоге маленькая Мертке, романтическая любовь Оле, на предыдущей странице словно умершая от горя вместе с ним, провожает глазами стаю летящих уток, которых приручал Оле, — «обрывок счастья, завещание», — и робкая улыбка трогает ее губы. В смысле философском (ибо «Оле Бинкоп» — это и философский роман) идея безостановочного движения жизни выражается в космических масштабах, с которыми соотносится деревня Блюменау. Роман начинается и кончается одними и теми же словами о земле, «кружащейся в мировом пространстве»: «Так что же тогда деревня на этой земле? Глазок на кожуре подгнившей картофелины или красная точечка на освещенной солнцем стороне наливающегося яблока?»
Вопрос, поставленный в начале, повторен без всяких изменений в конце. Он звучит риторически. Ибо не в утверждении неизменности вселенной и вечного ее круговорота заключена идея книги, а в мощном движении человеческой жизни к новому, лучшему, к более совершенным и гармоничным отношениям между людьми.
Вопросы вообще часто раздаются на страницах этого романа, причем обращены они непосредственно к читателям и часто начинаются словом «Товарищи!». Тем самым в этом романе появляется новая для художественного мира Эрвина Штритматтера фигура — автор-рассказчик, голос которого звучит то иронически, то гневно, то патетически. Возможность прямого разговора со своими читателями «через голову» героев романа создает особый интонационный фон всего повествования, принадлежит к смелым творческим открытиям Эрвина Штритматтера. «Короткая дистанция» между художником и его аудиторией проявляется в самом построении романа, его образном строе. Не исключено, что этот «прием» возник в результате многочисленных встреч с читателями, которых Эрвин Штритматтер знакомил с фрагментами романа задолго до его окончания, «проверяя» себя. «Я писал книгу не один, — заметил он как-то, — крестьяне, районные и окружные секретари писали ее вместе со мной, сами того не зная».[17] «Товарищи!» — это свое, доверительное, партийное обращение, за ним стоит и деревня Блюменау, и вся Республика, и весь новый, социалистический мир.
