С тех пор немало воды утекло. Люди к ним ходить повадились, еще когда родители живы были. Ночью через болота переберутся, чтобы, не дай Бог, никто не видел, в избу тихонько стукнут, просят то ребеночка полечить, то роженице помочь, а то и вовсе — дождь накликать в засуху. Так вся деревня и перебывала в доме Миколы. И у него получалось. Не только с травками, но и дождик позвать. Выходил он на поляну, поднимал бороду к небу, выл что-то, верещал — и поднимался ветер немыслимый, деревья гнулись, облака по небу бежали вприпрыжку, и вскорости туча показывалась на горизонте, черная, грозовая. Деревенские крестились, трепеща в священном ужасе, и бежали домой с радостной вестью.

— А родители померли? — спросил Саша, когда Макошь закончила свою историю.

— Год назад, — грустно ответила женщина.

— А сестра-то киевская? Что же ты к ней не подашься?

— Колдунья я. Колдуньей родилась, колдуньей помру, — ответила Макошь с гордостью. — Что мне их Киев? У меня вон какое царство-государство, — она протянула руку вперед, и Саше показалось, что легкий ветерок пробежал по кронам деревьев.

— Ну так замуж бы шла…

Макошь сверкнула на него глазами.

— Добрый человек безбожницу не возьмет. А лиходей какой мне и самой не нужен.

Наступила неловкая пауза. Для Саши неловкая. Макошь сверлила его глазами, точно иголочками. По справедливости, именно он-то и был человеком добрым (ведь сам же рассказал ей, как попал на каторгу) и подходящим на роль мужа.

Саша задумался. Дороги назад, в Петербург, ему не было. Это ясно. Здесь тоже высовываться не приходилось. Поймают, враз в кандалах окажешься. Единственный выход — остаться в лесной избушке, купцом Миколой выстроенной, вместе с красивой женщиной. А что? Не так уж и плохо. Прощай, прошлая жизнь! Прощай, Алиса!

И вот только он о ней подумал, так больно сердце засвербило, что и передать нельзя. Макошь словно почувствовала, встала гордо, прочь пошла.

— Подожди… — вяло выкрикнул Саша, но ее и след простыл.

Солнце палило жарко, травы цвели последние, пчелы носились над ними деловито. Рай, да и только. Никакие сады Малороссии не шли в сравнение с этим великолепием, не говоря о чахлых пейзажах Санкт-Петербурга. Звезды здесь ночью сияли огромные, небо — живое, бескрайнее. Но как ни уговаривал он себя, тоска только крепче сжимала горло… Он даже разозлился на себя. О чем тут думать? Как бы оказаться в Петербурге вместе с Алисою? Дурная мысль. Она, поди, и замуж давно вышла…

Как несправедливо устроена жизнь, думал Саша. Еще недавно он был покрыт струпьями и мечтал оттянуть час своей кончины, сидя по горло в болоте. И вот здоров, и кандалы сняты. Возле женщина небывалой красоты, которая не гонит, а напротив, хочет жить с ним как с мужем, детей родить. И единственное условие для этого — перестать думать про Алису, про гибель отца, про столицу. Неужели оно невыполнимо? Бог даровал Саше и жизнь, и здоровье, и свободу, а он, неблагодарный, не хочет принять бесценный дар. Сам себя поедом ест, сам беду кличет…

И тут он услышал приближающиеся голоса, увидел, как раздвигаются ветки кустов и на поляну выходят казаки с лихо сдвинутыми набекрень шапками. Постояли, посмотрели и, прищурившись, двинулись к нему.

— Кто таков?

Вот и кончилась свобода. Он тут, дурак, сидит, грезит о возвращении в Петербург, а возвращаться придется в каторжную тюрьму.

— Кто таков? — снова спросил казак, обращаясь на этот раз не к Саше, а к Макоши, появившейся на поляне.

— Беглый каторжник, — ответила она, и сердце у Саши упало.

— С какого рудника? — с повышенным интересом казак наклонился к Саше.

— Мой он, — ответила Макошь. — Не отдам.

— Ну это мы еще посмотрим, — хитро прищурился казак. — Ну-ка, хлопец, вставай, да вперед.

Саша поднялся с травы. Макошь встала рядом.

— Один, — она ткнула пальцем в казака, — приносил мне ребеночка своего после родов, другой жену свою приводил — заклятье снять родовое. Каждый обещал золотые горы. С вас должок, отдайте мне этого каторжника.

— Ну ты, ведьма, не очень-то. — Казаки ошеломленно смотрели друг на друга. — Мы царю служим, ему присягали. Имей понятие…

— Проказа у меня, — в отчаянии сказал Саша, не зная, чем еще отпугнуть их.

— Покажи, — потребовали казаки.

И Саша сник. Показывать было нечего. Тело очистилось от струпьев, и следа не осталось.

— Вперед, — подтолкнул его казак.

В это мгновение поднялся ветер, и куст ракиты точно кинулся на казака, хлестнув его упругими ветками по лицу.

— Ах ты… — выругался тот и насторожился.

Деревья снова стояли без движения, а Макошь исчезла с поляны.

— Ведьма чудит. Давай-ка убираться поскорее.

Они осторожно зашагали, осмелели… Саша шел босой, а потому первым почувствовал, что почва у них под ногами стала влажной и подвижной.

— Эй-эй-эх! — только и успел выкрикнуть Саша, оказавшись по колено в трясине, вместе с казаками, пытающимися опереться на него.

Казаки молча сопели, пыхтели и пытались вскарабкаться на Сашу. Но попытки их были тщетны, потому что он увяз уже по пояс. На расстоянии вытянутой руки откуда ни возьмись появилась Макошь.

— Ну что же вы? Ко мне, скорее, — позвала она, стоя на кочке.

Казаки кинулись к ней, бросили Сашу. Пока они, пыхтя, пробирались к той самой кочке, Макошь скрылась за кустами и вышла позади Саши. Она протянула ему руку и с легкостью вытащила.

— Не шевелись, — шепнула она ему.

Казаки, отпихивая друг друга локтями, добрались до того места, где только что стояла Макошь, взобрались на ту же кочку, но она слюняво всхлипнула у них под ногами и принялась расползаться. Солдатская гордыня выдохлась, и они заполошно закричали.

— Кого зовете? — спокойно спросила Макошь. — Здесь, кроме меня, никого нет.

— Выпусти, проклятая. — Казак попытался снять с плеча ружье, но покачнулся, выронил его, и ружье тут же затянуло в трясину.

Другой казак оказался смышленее. Он сам сбросил ружье и взмолился:

— Отпусти, Макошь, Христом Богом прошу!

— Безбожница я, — тихо напомнила она. — Чего при мне Бога-то поминать. Идите себе с миром. Да не возвращайтесь никогда.

Она повернулась и потянула за собой Сашу. Он изумленно отметил, что шли они той же тропинкой, да только никуда не проваливались, хоть почва под ногами и покачивалась. Оглянувшись, он увидел, что казаки выбрались кое-как из трясины и, охая, отправились восвояси.

— А как вернутся? — заволновался Саша. — Солдат с собой приведут.

— Не вернутся. И не вспомнят даже, что с ними случилось.

Перед самым домом она остановилась, выпрямилась.

— Все про тебя теперь знаю. Больше тебя самого. Кобенила вчера. Думала судьбу обмануть. Не получается.

— Что ты делала? — не понял Саша.

— Предсказывала.

Он молча напряженно ждал, что она ему скажет, будто от ее слов зависела теперь его судьба.

— Не останешься ты здесь, — с грустью проговорила Макошь. — Вернешься. Но не к радости. И меня помянешь не раз.

— Значит, — начал Саша и осторожно посмотрел на Макошь — не ровен час, снова почва под ногами закачается, — значит, ты… отпустишь меня?

— Нет, — выкрикнула Макошь гневно. — С тобой отправлюсь. В Киев, к сестре. — Подумала и прибавила грустно: — К людям.

Всю следующую неделю занимались приготовлениями. Макошь смазала ружье, вытащила банку с медвежьим жиром — на дорогу. Достала откуда-то из-под пола мешок с вяленым мясом и легкие мешочки с травами, по вкусу похожими на чай. Дорога предстояла долгая, трудная, опасная. Никто, кроме бродяг и беглых каторжников, по Сибири не шатался, а те, ополоумев от голода, запросто могли путников приговорить и в пищу употребить.

Как-то на поляне появился сморщенный старик с пером возле уха. Он говорил на незнакомом языке, и Макошь вроде бы рассердилась на него, а прислушившись, улыбнулась. Старик протянул ей мешочек — и пропал, как в воду канул.

— Это здешнего народа колдун. Шаманом зовется. Прознал, что я уезжаю. Радуется, денег принес, песку золотого. Просит, не возвращайся больше.