— Перестань, Сошальский, — сказал молодой человек другу. — Нам действительно очень жаль, — обратился он к Алисе, собираясь что-то прибавить, но она уже быстро взбегала по ступенькам вверх.
— Ну вот, — подмигнув Саше, притворно вздохнул Сошальский и шепотом, так, чтобы не услышала маленькая кузина, которую он навещал по поручению матери, добавил: — Это тебе не девочки Зи-Зи, тут такие пташки…
После богослужения вечером труппа артистов давала спектакль. Скучнейшую пьесу Поля де Кока Алиса смотрела вполглаза и слушала вполуха. Не до пьесы ей было. Завтрашний бал делал ее больной, и старый как мир человеческий инстинкт, называемый отчаянием, терзал ее душу.
Спектакль закончился под бурные аплодисменты воспитанниц. Восторженные взгляды были устремлены на сцену, и никто не обратил внимание на то, как Алиса скользнула в комнатку, отданную артистам под гримерную, где в больших коробах лежали костюмы и реквизит.
Алиса действовала быстро и четко, словно всю жизнь готовилась к этому шагу. Думать о том, что она теряла и что обретала, решившись на такое безумие, было некогда. Алиса без труда подобрала себе мужской костюм. Точнее — восточный костюм мальчика.
И когда из залы стали выносить декорации, под их прикрытием выбралась из института. Когда она проходило мимо сторожа Василия, сердце ее сжалось — жаль было покидать бравого старичка. На минуту ей показалось, что тот смотрит ей в глаза, лицо его потеплело и он улыбнулся Алисе. А потом чуть поднял руку, словно собирался помахать на прощание. Или ей это только показалось в суматохе…
Оказавшись за забором, Алиса нырнула в кусты, где и отсиживалась, пока не укатил актерский дилижанс. Как только звук цокающих копыт затих вдали, Алиса, ежась от страха, выбралась из своего укрытия и перебежками направилась к Таврическому парку. Глаза ее были расширены от ужаса нагрянувшей свободы, а сердце то билось часто-часто, то замирало…
Наступающую белую ночь заволокли черные предгрозовые тучи. Ветер выл и нещадно трепал ветви деревьев. Оставаться на улице было равносильно самоубийству, и Алиса потихоньку стала пробираться к дворцу, размышляя, вправду ли он стоит заброшенным и нельзя ли там скоротать эту ненастную ночь.
Из Амстердама, куда Герман отправился вслед за четой «путешественников», он вернулся через полгода.
Марцевич оказался весьма опрометчивым человеком в выборе знакомых, и стоило Герману заикнуться, что он доверенное лицо витебского купца первой гильдии Евзеля Габриэловича Гинцбурга и направляется со старинной монеткой на экспертизу в западный университет, как радушная пара пригласила его остановиться у них на пару дней.
Жена Марцевича в первую же ночь влезла к Герману в постель и щедро одарила его своей любовью, почерпнув заодно множество подробностей о нравах Евзеля и его удивительном собрании золотых побрякушек.
Впав, под влиянием вкрадчивых речей и не совсем обычных действий Германа, в состояние «грез наяву», она поведала ему о том, где хранится коллекция мужа добрая сотня бесценных предметов, умещающихся в небольшом саквояже, — Марцевич питал слабость исключительно к миниатюрным вещицам…
На следующий день, когда чета Марцевичей показывала Герману окружающий пейзаж, как написали потом в газетах, «разразившаяся неожиданно гроза стала причиной того, что кони понесли и карета, опрокинувшись, упала с обрыва на дно глубокого и темного карьера…».
Герман вернулся к Зинаиде обмякшим, утомленным, и она ни на минуту не усомнилась, что побрякушки, которые предстояло поместить в сейф в его спальне, действительно выиграны за карточным столом у незадачливого иностранца. Улыбаясь, она бережно перебирала драгоценные вещицы, пока не наткнулась на стрекозу. «Зеленоглазый мотылек, — всплыло в ее голове. — Это другой, — попыталась она себя успокоить. — Это совсем другой».
Силы покидали Германа на этот раз непростительно быстро. Вот тогда-то он и уехал на эстляндский остров.
Были у Гермогена любопытные записи. У того, первого Гермогена… Говорят, он владел какой-то секретной магией, за тысячу верст погоню слышал. Многое болтали о нем. Только Герман в чудеса не верил. А вот рассуждения о добре и зле запомнил прекрасно. Старик считал, что одна и та же сила стоит за тем, что на небе, и за тем, что называют адом. Силу эту нужно научиться использовать: черпать в определенных местах и, не впуская в душу, направлять на других людей. Стать своеобразным проводником.
Через несколько лет Герман вошел в дом с сияющим взглядом. «Сын, — объяснил он Зинаиде. — Сын в Петербурге». Она раскрыла было рот, чтобы спросить, но он опередил: «Его мать умерла». Зинаида прикрыла на минуточку глаза. Вот ее шанс. Она заменит мальчику мать, и Герман будет привязан к ней навсегда.
Мальчика нужно было еще заполучить. Пока, по его сведениям, он упорно корпел над конспектами и ничем больше не интересовался. Нужно было научить его жить.
Алексей Сошальский — сынок богатого и нечистого на руку питерского проныры — оказался для Германа бесценной находкой. Герман снабжал его деньгами, а за рубль тот готов был продать отца вместе с любимой маменькой. Он ни о чем не спрашивал, тем более что поручения Германа — приучить Лаврова к картишкам, подливать вина — казались ему плевыми и приятными.
Подготовка к приему у Зи-Зи началась загодя. Герман рассказывал поразительные истории о том, как мальчики обычно поступают со своими горничными, а Алексей с удовольствием потом пересказывал их Саше, да и не только Саше, стяжав себе славу юного Казановы. В награду ему было обещано бесплатное посещение веселого дома, если, разумеется, он сумеет затащить туда и своего друга.
Необходимо было охладить в Саше любовь к кособокому «родителю», для чего Герман подослал в дом к Налимову своего человека, доносившего ему о каждом шаге князя и его денщика. Любовные отношения между ними, которые, на взгляд доносчика Тимофея, белыми нитками были шиты, делали процедуру отторжения мальчика от родительского гнезда естественной и приятной. Герману оставалось лишь открыть Саше глаза…
Возня с «воспитанием» сына снова расслабила его, а впереди маячили серьезные начинания. Со дня на день он должен быть принят товарищем министра на предмет получения должности в Министерстве финансов. Именно там он мог бы запастись сведениями о толстосумах всех мастей. Наука о финансах была сложной, но в его деле необходимой. Ехать снова на остров не представлялось возможным, поэтому он решил обойтись какой-нибудь местной обителью темных сил и не нашел ничего лучшего, как отправиться в Таврический дворец. Если никто не в состоянии там жить, стало быть, темный дух Потемкина действительно посещает это место, как о том болтали.
Алиса увидела его не сразу. Здесь было темнее, чем на улице, да и не ожидала она кого-нибудь встретить… Сначала ее испугали белевшие повсюду неподвижные тела — статуи. Разумеется, она слышала о них. Но ночью и в таком количестве… Говорят, ночью все коты серы. Неправда, ночью все коты кажутся тиграми.
Отдышавшись, Алиса перекрестилась и стала осторожно, на ощупь продвигаться в глубь залы. Когда ее рука, скользящая по стене, встретила преграду, она попыталась ощупать кончиками пальцев то, с чем столкнулась на своем пути. Мягкое, теплое и, что самое ужасное, — живое…
Тут-то Герман и рассмеялся. Не выдержал, когда ее пальчики начали шарить по его телу. Рассмеялся тихо и коротко и схватил ее за руку: не ровен час завизжит и наделает шуму. Девочка, переодетая мальчиком, напомнила ему Гелю, сотню раз переодевавшуюся в мужскую одежду, но не терявшую от этого своей женской грации. Он подвел ее к окну и сдернул шапку. Длинные золотые пряди рассыпались из-под шпилек в разные стороны.
Он наклонился к ней ближе, чтобы лучше рассмотреть. Такая маленькая, юная, с синими глазами.
— Кто ты? — На него произвело впечатление, что она не кричала, хотя пульс перехваченной им руки выдавал трепет ее бедного сердечка.
— Алиса.
— Актриса?
