– Боже мой! – захлебываясь слезами, воскликнул он. – Боже мой! Его величество отбросил простыни и сел перед комендантом на край постели. Тонкие рахитичные ноги не доставали до пола. Это было ужасное зрелище, тем более, что на опухшей от слез физиономии его величества появилось хитрое, злобное выражение. Он придумал ход:

Сомерсета заставит молчать любовь к жене.

– Вы должны ясно и четко объяснить, что его ждет, если он решится сказать хоть одно слово в мой адрес. Передайте ему, что тогда он решит не только свою собственную участь, но и участь графини. Передайте, что тогда я лишу снисхождения их обоих, и, как бы он ни пытался обелить себя, графиня будет повешена в соответствии с приговором. Передайте ему! И идите прочь!

Король махнул рукой. Сэр Джордж откланялся, но его величество воскликнул:

– Нет, нет! Останьтесь!

Его величество в задумчивости погладил бородку, поцокал языком.

– Вот еще что, сэр Джордж. Пусть завтра в суд его сопровождают два человека с плащами, и если он произнесет хоть слово, помимо тех, которые требуются от него в признание вины, или если он хоть раз упомянет меня, или вдруг потребует призвать в свидетели аптекаря по имени Лобель, пусть эти люди накинут ему на голову плащи и заглушат его речи. И пусть сразу же после этого отвезут назад в Тауэр, а слушание продолжится в его отсутствие.

Сэр Джордж был ошеломлен: суд никогда не согласится на такое нарушение прав заключенного. Король, прочитав по лицу коменданта его мысли, добавил:

– Я напишу лорду-канцлеру и подготовлю его к подобному повороту, если таковой потребуется. Он поймет, что это государственная необходимость, тогда никто не посмеет возражать. А теперь отправляйтесь в Тауэр и хорошенько объясните этому злодею Сомерсету, что его ждет. Пусть оставит всякие мысли о своих подлостях.

Когда сэр Джордж вернулся в Тауэр и пересказал лорду Сомерсету все, что просил передать король, в майском небе уже играл ранний рассвет. Его светлость стиснул зубы и ничего не ответил. Король перехитрил его. Если б король грозил только ему, он бы презрительно усмехнулся в ответ. Но обещание отвести помилование от графини – это совсем другое дело! Графиня уже призналась и уже приговорена. Теперь жизнь ее зависит только от короля, даже могущественному семейству Говардов ничего не удастся сделать.

Сомерсет не мог отдать ее в руки палача и потому должен будет отказаться от продуманной линии защиты, чего бы это ему ни стоило. Да, он хвастался, что не станет вести себя, как Балмерино, но именно так он себя и поведет, он будет молчать, прекрасно зная, кто на самом деле виноват…

Но он ничего не сказал об этом коменданту: он не позволит сэру Джорджу радоваться его поражению. И если уж он вынужден хранить молчание по поводу истинных виновников преступления, он .сбережет свою честь хотя бы тем, что сохранит молчание, когда от него потребуют признать вину, он не склонит головы.

Он поднялся и с былой аккуратностью оделся в черный костюм, на котором особенно четко выделялась темно-синяя лента ордена Подвязки, он нарочно надел и ее, и звезду ордена, чтобы утереть нос тем самым дворянам, которые уже вынесли его герб из виндзорской часовни. Слуга причесал ему волосы, подстриг каштановую бородку, и незадолго до девяти его светлость в сопровождении коменданта спустился в барку.

Гордость поддерживала его силы. Он вступил в зал суда с такой же высоко поднятой головой, как в прежние дни, когда появлялся на своей дворцовой галерее, и эти двадцать два пэра, призванные судить и, возможно, осудить его, встречали его поклонами и льстивыми улыбками.

По обе стороны от него стояли два гвардейца с плащами в руках – послушный комендант исполнил королевский приказ. Но лорд Сомерсет не обращал на них никакого внимания.

Когда от него потребовали признания, он твердым и звучным голосом ответил:

– Не виновен.

Председатель суда пэров, хоть и обязан был попросить подсудимого смело выступить в свою защиту, все же попытался в последний раз намекнуть на то, чего ждал от него король.

– Помните, – предупредил старый лорд-канцлер, – что Господь наш знает истину. И преступник, отрицающий свою вину, совершает двойное преступление… Смотрите, как бы врата милосердия не захлопнулись перед вами.

В речи от имени короны сэр Фрэнсис Бэкон пообещал высоко держать светильник справедливости. Генеральный атторней прекрасно знал, что все улики против обвиняемого были косвенными и что обвинение во многом опиралось на признания уже казненных, они не могли ответить на вопросы Сомерсета. Поэтому генеральный атторней особо подчеркнул факт ссоры между Сомерсетом и Овербери, причиной которой было сопротивление Овербери любви, возникшей между Сомерсетом и несчастной графиней Эссекс, как ее тогда звали. В этом коренился, как объявил генеральный атторней, мотив преступления. Сэр Фрэнсис обнародовал тайные пружины заговора, приведшего Овербери в Тауэр, особо остановился на назначении комендантом Тауэра сэра Джерваса Илвиза, на зачислении в штат тюрьмы Ричарда Вестона – все это теперь выглядело, как интриги самого лорда опровергнуть эти показания. К тому же он очень устал за этот долгий день.

Он стоял, опершись на барьер, размышляя, с чего ему начать, и образ Овербери возник перед его мысленным взором. О, если бы сейчас его умный и образованный друг был рядом! Он бы и клочка не оставил от этих сфабрикованных улик, он бы разорвал их и бросил в лицо тем, кто посмел их предъявить! Его светлость горько улыбнулся: какая страшная ирония в том, что эти мысли приходят к нему именно сейчас. И лорд Сомерсет взялся за свою защиту.

Он начал с того, что было прекрасно известно всем и в чем все могли бы свидетельствовать его правоту: он яростно отрицал всякое участие в заговоре, если таковой и существовал, целью которого было устранить сэра Уильяма Уэйда с поста коменданта Тауэра и назначить на его место сэра Джерваса Илвиза. (Их милости судьи хорошо знали, что сэра Уэйда убрали в связи с его бесчестным поведением по отношению к леди Арабелле.)

Далее он перешел к показаниям Франклина, единственным, которые прямо увязывали его с графиней и с ее попытками умертвить Овербери. Он отрицал всякое знакомство с этим негодяем. Он никогда его в жизни не видел и призвал суд провести независимое расследование этого вопроса.

Потом перешел к порошку, который послал Овербери и который теперь назывался причиной смерти сэра Томаса. Да, он посылал порошок, но отрицал – на основании фактов, оспорить которые явно невозможно, – что этот порошок являлся ядом. Напротив, порошок был лекарством, и их милости сами могут в этом убедиться: он попросил предъявить письма, в которых Овербери благодарил его за порошок и за то благотворное воздействие, которое он на него оказал.

Но напрасны были все его призывы. Судьи отказались взглянуть на письма, и тут только он понял, что надежд у него нет никаких. И, поняв, что суд не станет рассматривать никаких доказательств в его пользу, он вдруг почувствовал смертельную усталость. Все кончено. Суд заранее вынес приговор, который удовлетворял короля. После этого уже никто не посмеет поднять вопрос о причине смерти сэра Томаса Овербери…

Он оставил борьбу и лишь в последний раз обратился к пэрам с просьбой не принимать косвенных улик за доказательства. Он Богом поклялся, что ни в коей мере не виновен в смерти сэра Овербери.

Комендант вывел его из зала на то время, пока пэры совещались. Совещались они недолго. Председатель занял свое место под пурпурным балдахином, служка по очереди выкликал имена пэров, и каждый из них по очереди выносил свой вердикт: «Виновен».

Графа Сомерсета вновь ввели в зал и, соблюдая закон, спросили, что он может предъявить в качестве препятствия к исполнению смертного приговора.

Было уже совсем темно, зал освещался факелами. Он стоял в этом дрожащем свете, прямой и спокойный, и одного за другим оглядывал пэров. Вот великолепный Пемброк, извечный его враг, получивший после падения Сомерсета вожделенную должность лорда-камергера; вот граф Вустер, завладевший его прежним постом лорда-хранителя печати; вот другие благороднейшие аристократы, вольно или невольно искавшие когда-то его благосклонности. Как горько и обидно оказаться теперь в их власти, и как смертельны теперь их удары.