И снова пала тишина. Он нагнулся к этому маленькому бело-золотому комочку женской плоти, свернувшемуся у его ног, и почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Где-то в парке заухал филин, в камине трещали поленья, и поверх всех этих звуков он слышал, как гулко, тяжело бьется его собственное сердце.
– Простить? – Голос его дрожал от ужаса. – Простить? Фрэнсис! Ты просишь о прощении? Значит, это правда, все эти грязные слухи? Она, словно в ожидании удара, втянула голову в плечи.
– Я любила тебя, Робин, я люблю тебя и сейчас, и буду любить всегда, что бы ни случилось. Этот человек отрицал любовь, он считал, что все это пустое. Я так исстрадалась из-за моей любви к тебе! Я была храброй. О Господи, какой же безрассудно смелой я была! И теперь, когда все позади, когда должен появиться плод нашей любви, этот подлец снова встает между нами! Помни об этом, Робин. Думай об этом, когда будешь судить меня.
– О, Боже! – простонал он и, чтобы не упасть, обхватил руками каминную полку. Голова его склонилась. – Так ты признаешься в убийстве? Ты, Фрэнсис?!
Она молчала. Она сидела, обхватив колени руками, и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Казалось, разум покидает ее.
– Господи! – Голос его был полон отвращения. – Твой поступок оправдывает все, что он говорил о тебе…
Это был жесточайший удар. Но слова, казалось, нисколько ее не поразили.
– Наоборот, его отношение ко мне оправдывает мой поступок, – ответила она. – Вспомни, как все было, как складывалось. Я ведь находилась уже за гранью отчаяния… Этот человек ради собственных амбиций или просто по злобе хотел заставить меня страдать так, как не страдал ни один смертный. И я должна была выбирать. Я должна была выбирать между ним и собой. Неужто он заслуживал моей жалости, он, который ни на секунду не пожалел меня? Будь справедлив, Робин! Во имя Господа, будь справедлив.
– Справедлив? – эхом отозвался он и рассмеялся. – Прибереги просьбы о справедливости для Кока.
– Для Кока?! – Она подняла голову и впервые взглянула на него. Он заметил свинцовую бледность ее лица, ее расширенные от ужаса глаза, и впервые лицо ее показалось ему уродливым.
– Ах! Так это тебя пугает? – усмехнулся он.
– Да, пугает, но не из-за себя самой. Самое страшное для меня – потерять твою любовь, Робин. И есть еще ребенок, мне надо думать о нем.
Он принялся мерять шагами комнату. Весь мир рухнул, вся его жизнь была разбита, и он не мог в этот страшный час думать ни о чем, кроме как о своем крахе. Все уничтожено, и ничего не возродишь. Одним ударом он сброшен со сверкающих высот… И на эти высоты он вскарабкался с помощью Овербери. Только Овербери мог возвысить его, и только Овербери поддерживал его на этой захватывающей дух высоте. А она… она убила Овербери. И впервые он понял всю глубину предсказаний Овербери: да, он пал вместе с сэром Томасом, но пал в бесчестье, в позор.
Она с трудом поднялась и стояла у камина, опершись о полку. Ей не нужно было слов – по его молчанию, по тому, как вышагивал он по комнате, она поняла все, что творится в этом истерзанном сердце. Она поняла, что в нем поднимается отвращение к ней. Наконец она заговорила:
– Робин, мне нужна твоя помощь, твое милосердие. Он остановился. В глазах его пылало безумие.
– Ты смеешь на это надеяться? Она покачала головой:
– Не ради себя. Ради себя я не стала бы просить. Я уже сказала, что без твоей любви для меня нет жизни. Но во мне растет твой и мой ребенок. Если я погибну, он погибнет вместе со мной.
– А разве так не лучше? – печально спросил он. – Разве не лучше, чтобы ребенок не родился и не узнал бесчестья? Ведь на нем всегда будет стоять клеймо убийц, отравителей. Потому что твое падение означает и мое падение. Твое признание неминуемо навлечет вину на меня.
Эти слова с новой силой всколыхнули ее любовь к нему до такой степени, что она затмила даже материнскую любовь.
– Не бывать этому! – пронзительно вскрикнула она. – Я расскажу всю правду, я скажу, что это целиком моя вина, что ты не имеешь к убийству никакого отношения! Какие могут быть против тебя улики?
– Улики? – он рассмеялся. – Мои враги об этом позаботятся. Ты отдала меня им на растерзание, ты столкнула меня в пропасть такой глубины, в которую они и не надеялись меня сбросить.
Она была на грани безумия, но нечеловеческим усилием овладела собой, потому что теперь от ее мужества, от ее ясного ума зависела судьба их семейного корабля – потонет ли он, или она сумеет вывести его из опасных вод.
– Тогда ради себя самого и ради ребенка ты должен бороться, Робин. Обо мне не думай! Я играла – и проиграла, и теперь ничего не значу. Думай о себе, о ребенке и о себе. Ты можешь уговорить короля. Ты имеешь на него влияние. Покажи, в какой ад ты попал, будь откровенен с ним, Расскажи ему о моей роли. И он никогда не отдаст тебя на растерзание, а ради ребенка ты сможешь уговорить его простить и меня. А после всего, если на то будет твоя воля, я уйду, и ты больше не услышишь обо мне. О Робин, Робин, как бы я хотела отдать свою жалкую жизнь, чтобы тебе было хорошо!
Он стоял перед ней слабый, беспомощный. Душа его разрывалась между гневом и жалостью.
– А что может сделать король? Машина правосудия запущена. Может ли король остановить ее? Может ли он приказать Коку вывести из-под наказания этих злодеев? И как, на каких основаниях? Вестон, Франклин и Тернер сами признались в том, что, словно крысы, жили злом. И их тоже теперь освободить? А если их накажут, то как могут не наказать тех, кто, по их словам, нанял их для этого преступного деяния? Ничего король сделать не может. – Он повернулся и снова принялся шагать. – Я примчался к тебе в надежде, что мы сумеем вместе с тобой найти выход, разрушить злобные козни, но оказалось…
Он замолчал и продолжал кружить по комнате с низко опущенной головой. А потом остановился и взглянул на нее. Она стояла у огня и дрожала от холода, зубы ее стучали, губы посинели.
– Ты замерзла, – произнес он ровным, каким-то неживым голосом. – Иди в постель. Мы больше ничего не можем сделать, да и говорить больше не о чем.
И она поняла, что все уже сказано. В эту ночь что-то было убито и похоронено навсегда, что-то, ради чего она так отчаянно боролась, ради чего она была и смела, и безжалостна. Понурив голову, она неуверенной походкой побрела к двери. Здесь она остановилась и повернулась.
– А ты что будешь делать, Робин? – спросила она тихим, жалобным голоском.
– На рассвете отправлюсь назад в Ройстон.
– Я увижу тебя до отъезда? Он покачал головой:
– Зачем?
Она открыла дверь, но на пороге вновь остановилась и замерла в нерешительности.
– Поцелуй меня, Робин… Может быть, в последний раз. Мы больше никогда не увидимся.
И в этот миг что-то в нем сломалось окончательно и он зарыдал, как дитя. Он подбежал к ней, схватил ее в объятия и, плача, стал целовать лицо и шею, а она, дрожа от отчаяния и благодарности, прижималась к нему все теснее. Но ее глаза были сухи.
– Еще не все потеряно, – божился он, грудь его сотрясали рыдания. – Я сделаю все, что в человеческих силах. Я увижусь с королем. Я отдам себя в его руки. Я упаду перед ним на колени. Может быть, он пожелает отправить нас в изгнание, может быть… Держись, Фэнни, не все еще потеряно. Доверься мне. Доверься. Иди отдыхать, дитя мое, и молись.
Он чувствовал острую жалость и к ней, и к себе, и к еще не родившемуся ребенку.
Обратная дорога заняла у него два дня – настолько он ослабел. Но настроение его резко переменилось: в нем уже не было ни раскаяния, ни смирения.
По дороге он вспомнил некоторые моменты, которые выпали из его памяти в Хенли, когда он слушал страшное признание жены. Он вновь припомнил разговор с королем, состоявшийся сразу же после смерти Овербери. Если в словах короля не было сознания собственной вины, то что же в них было, когда Яков уговаривал Сомерсета не горевать? Была во всей этой истории какая-то мрачная тайна, и всю дорогу Сомерсет размышлял о ней. И вдруг, словно молния, тьму прорезало понимание. Этот свет возродил его мужество, вернул ему смелость, поэтому поступь его, когда он шел к королю, вновь была тверда, а голову он держал высоко и не обращал внимания ни на смешки, ни на косые взгляды, которыми встретили его придворные.
