Когда в июне Овербери пожаловался на ухудшение здоровья, Рочестер отправил ему сочувственное письмо, лекарственный порошок и своего личного врача Крэйга.

Нортгемптону, однако, все эти нежности совсем не нравились. Его отношения с Рочестером стали теперь теснее некуда, и в результате, когда король и Рочестер отбыли из города, он практически занял положение первого министра государства. Теперь он руководил действиями Винвуда и Лейка, номинальных глав казначейства, теперь он, Нортгемптон, был фактическим главой королевства.

Он сразу же предпринял меры по ужесточению содержания Овербери: приказал тюремщикам не допускать посетителей, запретить прогулки, а также прогнать слугу Дейвиса.

Добрый парень рыдал, когда узнал, что обязан покинуть хозяина, молил тоже посадить его под замок, лишь бы быть радом с сэром Томасом и продолжать ему прислуживать.

Следующим шагом – в качестве назидания визитерам Овербери – был арест джентльмена по имени Роберт Киллигрю: стало известно, что он повторял утверждения Овербери, будто тот владеет фактами, которые не оставят камня на камне в деле о разводе.

Строгости на этом не кончились. Над сэром Уильямом Уэддом, комендантом Тауэра, уже и так сгущались тучи: дело в том, что Сеймуру, возлюбленному леди Арабеллы, удалось бежать из тюрьмы. Нортгемптон же не любил сэра Уэдда за то, что он отличался крайней жестокостью в преследованиях католиков. Поэтому когда появился благовидный предлог – ходили разговоры, будто сэр Уэдд по-своему распорядился драгоценностями леди Арабеллы, – старый граф поспешил уволить коменданта (который к тому же с подозрительной мягкостью относился к Овербери).

На его место по рекомендации главы арсенала сэра Томаса Монсона Нортгемптон назначил пожилого, степенного и туповатого линкольнширского джентльмена Джерваса Илвиза.

Эти меры показались лорду-хранителю печати вполне достаточными, но не могли уменьшить тревоги его племянницы.

Доносившиеся из застенков ужасные слухи уже стали достоянием куплетистов, околачивавшихся возле собора Святого Павла. Ее светлость кипела негодованием: славного имени ее рода коснулись грязные уста уличных рифмоплетов! Она написала об этом возлюбленному, который находился в свите короля. Своими жалобами она вывела из терпения не только отца, мать и братьев, но даже старого Нортгемптона – они считали такое ее поведение совершенно неразумным, поскольку лорд-хранитель печати принял соответствующие меры, дабы урезонить узника Тауэра. Казалось, ее светлости сочувствовала лишь Анна Тернер.

Они сидели на итальянской террасе в Хаунслоу, а чтобы нежные дамы не простудились, слуги покрыли каменную скамью ковром и разбросали по нему подушки. Стоял жаркий июль – ни ветерка, ни облачка, солнце нещадно палило раскинувшийся под террасой сад.

Ее светлость сидела, наклонившись вперед, подперев рукой острый подбородочек, и говорила:

– Все они равнодушны ко мне, и всегда были равнодушны. И лорд Нортгемптон, и мой отец, и мать. Они выдали меня замуж, чтобы приумножить свои богатства, а сейчас помогают мне развестись только потому, что видят в этом собственную выгоду. Разве лорд Нортгемптон не сказал однажды, что благодарит Господа за то, что тот не создал его женщиной, ибо быть женщиной – бесчестье? Меня Господь создал для того, чтобы я полностью вкусила это бесчестье. Какую же недостойную судьбу уготовили они мне! Разве могли они толкнуть меня еще ниже?! Кому знать это, как не вам, Тернер? В отчаянии я просила помощи вашего колдуна Формена, и теперь, вспоминая об этом, мучаюсь от стыда. Потом они спровадили меня в Чартли и отдали во власть человеку, к которому я испытываю глубочайшее отвращение. Разве это не бесчестье для меня, находиться в доме человека, которого я так боялась и который посмел поднять на меня руку? И в дополнение ко всему разве это не пытка – сознавать, что мы с Робином, мы, любящие друг друга так крепко и искренне, вынуждены жить в разлуке, и все из-за моего брака, в котором нет ничего священного?!

Маленькая вдова обняла графиню.

– Ну зачем вспоминать обо всем этом? Вы только лишний раз расстроитесь! Все уже позади, и будущее сулит вам отдохновение от страданий.

– Ах, так ли это, Тернер? Так ли? Разве могу я быть уверена в своем будущем, пока этот ужасный человек Овербери властен все разрушить? Только подумайте, Тернер! После всего, что я перенесла, этот злодей грозится вновь ввергнуть меня в пучину страданий, и ради чего? Ради самого себя, ради осуществления своих амбиций! Ну что я ему сделала, почему он желает мне зла? Разве по моей вине его засадили в Тауэр, разве я виновата в том, что он все потерял? Какая ему корысть разлучать меня с милордом? И почему он считает меня злодейкой? Почему он лишает меня душевного покоя, разве не заслужила я покоя годами страданий? Ах, Тернер, 'Бога ради, скажите, зачем он это делает?

Владевшая ею пассивность прошла, и сейчас она заливалась горючими слезами.

– Успокойтесь, дитя, успокойтесь! – уговаривала вдова, все крепче обнимая хрупкие плечики ее светлости. – Все позади, а этот человек, он сгниет в тюрьме! Не сможет он ничего вам сделать!

– Не сможет? Да как мне знать? Неужто вы не помните ту отвратительную балладу, которую вы мне и принесли, балладу, которая склоняла мое имя на потребу мерзким людишкам с их мерзкими радостями? Если он не сам ее написал, то именно его гадкие речи вдохновили сочинителя. Если все эти подлости будут продолжаться, тогда нечего и мечтать об аннулировании брака – и так уже слухи доползли из Тауэра до ушей архиепископа и послужили причиной его упрямства.

– Спокойно, дорогая, спокойно! Все не так плохо, как вам представляется!

– Спокойно?! – Ее светлость горько рассмеялась. – Пока этот человек жив, не будет мне мира и покоя. Он сам так сказал, Тернер.

– Тогда убейте его. – Маленькая вдова и сама испугалась, когда произнесла эти слова, – первое, что пришло ей в голову. Графиня задумчиво повторила:

– Убить его… – Она говорила, словно в трансе, а затем вдруг выпрямилась и с резким, жестким смешком продолжила: – Я бы и минуты не медлила, если б это было в моей власти. Этот человек – змей ядовитый, он лег поперек моего пути и грозит смертельным укусом. Неужто кто-нибудь посмеет обвинить меня, если я размозжу голову гаду ползучему?

Маленькая кругленькая блондинка затаила дыхание. Глаза ее сузились, словно она размышляла о чем-то, затем вдова инстинктивно огляделась – не подслушивают ли их? Но они были на террасе одни, кругом стояла тишина, нарушаемая лишь жужжанием пчел в цветах.

– Вы в самом деле так думаете? – мягко переспросила вдова.

– Думаю что? – Изящная золотоволосая головка с достоинством повернулась к Анне Тернер. На вдову глядели омытые недавними слезами темно-лиловые глаза. – О чем думаю?

– Ну, о том, что вы сейчас сказали… Что вы хотите его смерти.

– А если и так?

Вдова закусила губку. А затем, понизив голос почти до шепота, произнесла:

– Такое вполне возможно.

Леди Эссекс с отвращением передернула плечиками:

– О Боже! Нет, нет! Что это у вас на уме? Снова колдовство? Но Фор-мен, слава Господу, умер.

– Есть и другие. Я знаю таких, кто способен повторить все, что делал доктор.

– Нет, нет! – Юный голосок был решителен и тверд. – Ни за что на свете, Тернер! Хватит. Я и так благодарю Бога за то, что он прибрал Формена, ибо без стыда не могу вспоминать о наших с ним встречах. Больше я никогда себя ничем подобным не запятнаю.

– Но вам и не нужно ни с кем встречаться!

Ее светлость вопросительно глянула на вдову, и та ответила:

– Я знаю одного мага, не менее искусного, чем доктор Формен, но более сведущего в разных лекарственных средствах. Он похвалялся, что у него есть вода, которая убивает медленно и не оставляет следов.

Ее светлость отпрянула.

– Как вы смеете предлагать мне такое, Тернер!

– Милое дитя, я просто ищу способ помочь вам. Разве вы сами не желали ему смерти?

– Я? Я такого вовсе не говорила! – Голос ее светлости дрожал от негодования, но слышалось в нем и иное – страх.