Если пройти от реки Сипали вверх по реке Хади еще верст 6. и дойти до ключа Абаче [162], покрытого редколесьем, то тут уже недалеко и до перевала (6 верст 400 саж.). Перевал на реке Копи как раз против орочского стойбища Улема (от Улема до моря по реке Копи один день ходу). Из всего сказанного видно, что направление течения Хади идет вдоль берега моря, характеризуя тип «продольного берега», о котором только что говорилось выше. С реки Тутто можно перевалить на реку Хутту, но никак не в бассейны рек Хора или Анюя.
Вернусь опять к маяку Св. Николая.
Здесь имеется хорошо оборудованная метеорологическая станция, существующая лет пятнадцать. Во время войны она была разрушена и вследствие этого производство наблюдений прекратилось года на два, и лишь с 1 сентября 1907 года наблюдения возобновились снова.
Не лишены интереса средние температуры за 1908 год, полученные из наблюдений на этой станции. Эти данные довольно красноречиво показывают ход температуры летом и зимой в прибрежном районе. Они характерны низкой температурой для лета и низкой же температурой для зимы.
Если бы в Императорской Гавани было хоть одно опытное поле, то эти цифры в сельскохозяйственной метеорологии приобрели бы гораздо большее значение, чем в настоящее время.
Высота маяка (фундамент здания) над уровнем моря равна 87 метрам.
По прямой линии расстояние от маяка Св. Николая до острова Сахалина равно 105 верстам, и в то время этот остров виден с маяка весной и летом очень редко и притом крайне слабо, неопределенно. Это объясняется исключительно сильным насыщением водяными парами нижних слоев атмосферы. Летом она [163] ниже температуры воздуха; чем более происходит конденсация пара, тем менее воздух прозрачен. Осенью же и зимой, когда сухие ветры дуют с материка на море, очертания острова Сахалина видны чаще, иногда очень ясно и отчетливо.
10 сентября мы стали собираться: собранные коллекции этикетировались и укладывались в ящики для хранения их на зиму, отбиралось все необходимое для осеннего пути морем, люди шили палатки, снаряжали себе обувь; переводчик пошел нанимать у орочей лодки. «Мобилизация», — говорили стрелки и казаки. День выступления был назначен 14-го числа, независимо от погоды. В таких случаях на погоду не смотришь. И в самом деле, если идешь на один день или на два, можно выбрать для экскурсии день получше, а когда идешь в дорогу на несколько месяцев, то не все ли равно, в какой день и в какую погоду ни выступать. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь, после опять вымокнешь… и так изо дня в день, вплоть до тех пор, пока не возвратишься в Хабаровск. Тут и важно не потерять время. Начало дела — половина дела сделано!
Дня за два до выступления из Императорской Гавани в отряд пришел ороч; тихо он вошел в палатку и спросил разрешения сесть на ящик. На вид ему было лет 35, он был невысокого роста, коренаст и крепко сложен. Короткая голова, плоское темя, широкий затылок, невысокий лоб, сильно выдающиеся скулы и редкая растительность на его лице были характерными для его монгольского происхождения. Головного убора он не имел вовсе; густые, черные, как смоль, волосы, заплетенные сзади в одну косичку, служили ему шапкой и прикрывали голову и от дождя, и от солнца. Он постоянно прищуривал один правый глаз — это была его привычка, как мы узнали впоследствии. Одет он был в длинную косоворотную рубашку (отега) из черного сукна, но без всяких узоров и украшений. На тонком ременном пояске его, сбоку, с правой стороны, висело два ножика (кусога и апилле), с которыми орочи никогда не расстаются. Тонкие суконные штаны, наколенники из синей дрели, нарукавники и унты из рыбьей кожи дополняли его простой, но вполне типичный орочский костюм. На вопросы он отвечал тихим, кротким голосом, но лаконически и каждый раз как будто обдумывал сперва свою фразу, прежде чем дать ответ. Из его слов мы узнали, что зовут его Карпом, что живет он на реке Копи и в Императорскую Гавань пришел пешком нарочно, потому что услышал о нашем приезде и что он хочет провожать нас до Копи и даже далее, если это будет нужно.
Так вот этот самый Карпушка!? Это и есть тот знаменитый каюр, слывущий лучшим мореходом, лучшим ходоком на лыжах, о котором говорят даже и кяка (кекари) на реках Нах-тоху и Кусуне. Никто лучше Карпушки не знает окрестностей Императорской Гавани, Копи, Самарги и Ботчи. Он хаживал и на Хор, и на Де-Кастри, был и на Анюе, ходил и на Амур и на вершину Тумнина; никто лучше его не умеет ходить под парусами на досчатых утлых «аккэна»; он отлично знает все побережье, где могут приставать лодки, где есть камни, где есть бухты, удобные для ночевки, где можно было бы наколоть острогой рыбы на ужин. У Карпушки своя метеорология, свои наблюдения, свои приметы; он знает, какая завтра будет погода, какой будет вал, откуда будет дуть ветер и можно ли выходить в море. Говорят, что он с особенным искусством управляется С длинной упряжкой собак и лихо ездит по лесу нартовой дорогой. У другого собаки бегут лениво или бегут сперва очень скоро, а на второй половине пути идут уже шагом и еле волочат ноги. Сами орочи удивляются, отчего это у Карпушки собаки всю дорогу бегут ровно, дружно, как возьмут от дому и так до вечера, до конца дороги. Какое-то особенное влияние имеет он на собак; они с первого же знакомства сразу привыкают к нему и не боятся и не грызутся между собой, и бегут охотно, точно очи понимают, что управляет ими каюр Карпушка.
XXIII
Прежде чем продолжать свои заметки, считаю нужным сделать маленькую оговорку. Посылаемые мною статьи под заглавием «Из путевого дневника» есть действительно только заметки, обрывки из дневника, написанные наскоро, без всякой обработки и притом только во время дневок. А дневки у нас случайные: или проливной дождь, или починка одежды и обуви не позволят продолжать маршрут безостановочно. Писать ежедневно во время пути нет никакой возможности. За день накопляется столько работы, что к сумеркам едва успеваешь только вычертить пройденный путь и сделать краткие записки в рабочие тетради. Черчение, препарировка отнимают очень много времени. К вечеру так уходишься, что еле доберешься до палатки, и к 9 часам становишься совершенно бессильным к какой бы то ни было работе, а завтра опять надо вставать рано, часов в 5 утра, а то и того раньше. Где же тут заниматься еще литературой. В своих статьях «Из путевого дневника» я сам вижу недостатки: нет связанности, перескакиваю с одного пункта на другой, на одних вопросах останавливаюсь подробнее, на других короче. Что же сделать? — Приходится выполнять то, что возможно, а не то, что желаешь сделать. По окончании экспедиции, когда вернусь в Хабаровск, я с удовольствием буду продолжать свои статьи, только более полные, более подробные, чем настоящие коротенькие заметки [164].
14 сентября мы оставили Императорскую Гавань. День был серый, пасмурный, собирался дождь. Еще с вечера туман, лежавший неподвижно на мысах в виде скатерти, стал подыматься, клубиться и собираться в тучи. Тучи эти низко шли над землей, скрывая горы более чем наполовину. Барометр быстро падал. К вечеру можно было ожидать непогоды. Лодки с грузом еще накануне пошли морем и должны были дойти до небольшой горной речки Мафаца, где и ожидать нашего прихода сухопутьем. Все указания давал Карпушка. «Однако будет худо!» — говорил он, то и дело поглядывая в горы и на небо.
Путь наш лежал лесом по долине реки Аггэ. Тропка шла просекой. По этой дороге обыкновенно лесная концессия в Императорской Гавани доставляет продовольствие своим рабочим на вершину реки Хади. Итти этой тропкой очень тяжело.
Растоптанный в мелкую грязь мох всюду оголил корни деревьев. Решетины корней, острые угловатые камни, кочки и глубокие ямы с водой делают дорогу эту тернистым путем. Люди итти еще могут, перепрыгивая от дерева к дереву и пробираясь закраинами просеки, но лошадям — трудно. Вскоре навстречу нам попались двое лесовщиков, которые с вьючными худотелыми конями шли в концессию за продовольствием. Лошади то и дело оступались, ноги у них подвертывались, срывались, скользили, и каждый раз, как только какая-нибудь из них проваливалась ногой в яму между корней и камнями, она тяжело вздыхала, стонала, падала на колени, подымалась и снова шла дальше. В этот день мы дошли только до зимовья. Зимовье было старое, полуразрушенное. Внутри его было сыро, грязно, пахло плесенью. Делать нечего — остановились. Охапка полыни и несколько веток лиственицы, брошенные под бок на жердевые нарты, составили обычное для спанья ложе, знакомое всякому путнику, которого застигла непогода в дороге и который рад, что добился хотя бы до зимовья даже. Ночью пошел дождь. Плохо сколоченное зимовье с пологой крышей, сложенной из накатника, протекало всюду. Люди не спали всю ночь, переходили с места на место, искали, где посуше, смеялись, острили. Протерпели до рассвета, и чуть только стало светать, мы были уже снова в дороге. Дождь шел не переставая. Теперь просеку и дорогу бросили и пошли целиной в гору. Карпушка уверенно шел вперед и с легкостью взбирался на кручу. Вода текла по его черным волосам на спину и на плечи, но он мало обращал внимания на это. Впрочем, и все-то мы были не суше Карпушки. Было за полдень, когда мы вышли к морю, где около реки Мафаца ждали нас лодки.
