Книги, совершившие переворот в географии, принадлежащие, бесспорно, к самым выдающимся памятникам научной географической литературы, являются вместе с тем и увлекательнейшим чтением, доступным любому читателю ^[66]. Страницы, посвященные обстоятельным и точным описаниям пройденного пути, чередуются с поэтическими описаниями природы, с философскими раздумьями, с лирическими переживаниями, вызванными созерцанием природы и чувством тоски по оставшейся вдали родине; гневные обличения продажной и лживой китайской администрации чередуются с выражением теплого участия и глубокого человеческого сочувствия к судьбе забытых кочевников, и, наконец, повсюду вкраплены страницы полные нежного и мягкого юмора, особенно в тех случаях, когда он говорит о повадках и нравах птиц или зверей. Незабываемы его описания нахальных и вороватых ворон, беспредельно любопытных монгольских пищух (оготоно) или элегантных любезников журавлей. Во всем прославленном сочинении Брэма не найдется ни одной строчки, которую можно было бы поставить рядом с этими выразительными, художественными страницами, пронизанными и согретыми каким-то особенно человеческим отношением к миру животных. Позволю себе привести два примера. Вот описание пищухи: «В характере пищухи сильно преобладает любопытство. Завидя подходящего человека или собаку, этот зверек подпускает к себе шагов на 10 и затем мгновенно скрывается в норе. Но любопытство берет верх над страхом. Через несколько минут из той же самой норы снова показывается головка зверька, и если предмет страха удаляется, то оготоно тотчас же вылезает и снова занимает свое прежнее место» ^[67].

Другой пример — «пляска журавлей» — описание «забавных плясок», которые затевают журавли «для развлечения и удовольствия своих любимых подруг». Это описание является подлинным шедевром художественно-научной литературы. «Ранним утром и в особенности перед вечером, — рассказывает Пржевальский, — журавли слетаются на условное место и, покричав здесь немного, принимаются за пляску. Для этого они образуют круг, внутри которого находится собственно арена, предназначенная для танцев. Сюда выходят один или два из присутствующих, прыгают, кивают головой, приседают, подскакивают вверх, машут крыльями и вообще всякими манерами стараются показать свою ловкость и искусство. Остальные присутствующие в это время смотрят на них, но немного погодя сменяют усталых, которые в свою очередь делаются зрителями. Такая пляска продолжается иногда часа два, пока, наконец, с наступлением сумерек утомленные танцоры закричат хором во все горло и разлетятся на ночь по своим владениям. А затем, — заканчивает он эту чудесную жанровую картинку, — «любезные кавалеры», изо всех сил стараются не упустить ни одного случая «выказать любезность» перед своими самками, тогда как их «более положительные супруги» «занимаются проглатыванием пойманных лягушек» ^[68]. И параллельно этому с глубоким сочувствием и состраданием описывает он скорбь журавля, потерявшего свою подругу, который, убедившись, наконец, в бесполезности своих поисков, решается покинуть это место ^[69].

Но с наибольшей силой художественное дарование и изобразительное мастерство Пржевальского проявилось в его описаниях пейзажей. К. А. Тимирязев любил говорить о существующем особом и «неразгаданном» «чувстве природы»: его «не берется выразить словом поэт, — говорит он, — в нем не в состоянии разобраться ученый», но оно сближает всех людей и в нем заложен какой-то «безотчетный», широкий патриотизм, соединенный с высокой «любовью к человеку» ^[70]. «Среди природы, — утверждал К. А. Тимирязев, — более чуток человек и к человеческому горю». В качестве великих примеров подлинной «простой и здоровой» любви к природе, сочетающейся с глубокой любовью к человеку, он приводил имена Тургенева, Некрасова, Мицкевича, Руссо и Байрона ^[71]. Этот круг имен можно, конечно, значительно увеличить, одно из первых мест в этом ряду должно бы занять имя Пржевальского, по поводу которого вполне уместно вспомнить один глубокий афоризм того же К. А. Тимирязева: «Все великие ученые были в известном смысле великими художниками» ^[72]. Значительность и вескость этого замечания усугубляется тем, что оно находится в статье, озаглавленной «Наука и обязанности гражданина».

Первым литературным опытом Пржевальского были «Воспоминания охотника», написанные им, когда ему исполнилось 23 года, и затерявшиеся на страницах специального журнала «Коннозаводство и охота». В дни столетнего юбилея Пржевальского они были, перепечатаны в «Известиях географического общества», но достоянием широких кругов читателей так и не стали. Между тем этот ранний очерк Пржевальского весьма примечателен: он поражает четкостью описаний, уменьем разложить свои переживания на отдельные элементы и тем дать как бы полный отчет о них, отчетливой и тщательной передачей красок и их различных оттенков и необычайной искренностью и страстностью тона и глубоким сознанием живой гармонии природы. Наивысшего же мастерства достигал он в изображении и передаче звуков, что, как известно, редко удавалось самым прославленным мастерам-пейзажистам. Ввиду малой известности этого очерка позволю себе привести одну, быть может, слишком обширную, но зато чрезвычайно характерную цитату… «Чудная весенняя ночь обнимала всю природу. Великолепным пологом раскинулось надо мной безоблачное небо, усеянное мириадами звезд; алый цвет вечерней зари догорал на западе. Это была не безмолвно мертвая осенняя или зимняя ночь, — нет, ее таинственная тишина была полна жизни, которой звуки слышались всюду вокруг меня. Дивными трелями, с тысячью перекатов, раздавался ночной соловей, то тихо, едва слышно, то доходя до самых высоких мотивов. Долго я слушал только одну эту песнь и на память невольно пришло известное описание ее Аксаковым…

Но не один соловей оживлял так эту ночь; дикий барашек (бекас) блеял над болотом; наигравшись вдоволь в поднебесье, он опускался на землю и страстным голосом манил свою самку. Деркачи и погоныши кричали, не умолкая, по временам раздавался тоскливый голос чибиса, выпь гудел в болоте, и голос его казался каким-то зловещим звуком; в лесу гукал филин. И все эти звуки, сливаясь в одно стройное целое, давали живо чувствовать гармонию жизни природы и вызывали тихое, ничем невозмутимое наслаждение. И не завидовал я ни одному сибариту, утопающему в роскоши и неге; нет, моя постель из нескольких ветвей была лучше их пуховиков; голоса птиц выражали более гармонии и глубже западали в душу, чем музыка любого артиста; легко и свободно было на сердце, вдали от пошлостей и мелочей повседневной жизни». И далее следует превосходное описание утра в лесу, представляющее собой великолепную звуковую симфонию. «Непотухавшая всю ночь заря начала обновляться на востоке; потянуло прохладным ветерком, проснулась природа. Зарянка запела свою тихую песню; как испуганный, дико закричал дрозд и с громким чавканьем понесся дальше; где-то прохрипел вальдшнеп, закуковала кукушка, болото вдруг огласилось тысячами голосов, заворковали в лесу голуби ^[73] …» Завершается картина звучащим, как величественный гимн, описанием всходящего и торжествующего дня». Солнце всходило и вызывало к жизни молодой и роскошной, к весенней жизни всю окружавшую меня природу… ^[74]. Этими взволнованными торжественными словами заканчивается и весь очерк.

В этом отрывке, который может быть включен в антологию лучших образцов русского художественного слова, весь будущий Пржевальский. И, читая его поздние страницы:, посвященные роскошной природе Уссурийского края, или суровым и безрадостным степям Монголии, или навевающим леденящий ужас вершинам «могучего плоскогорья», или грандиозной величественной панораме, открывающейся с вершины тибетских гор, или прелестному весеннему утру в тростниках Лобнора, или «великолепной заре» в пустыне Гоби — мы неизменно слышим и узнаем тот же голос восторженного юноши, который когда-то в волынском лесу с трепетом и благоговейным восхищением прислушивался к живому биению пульса природы и жадно впитывал все ее краски, звуки, запахи; в иной обстановке, в иных условиях звучит то же противопоставление жизни среди свободной природы прозябанию «сибаритов» в искусственном мире условностей и пошлости. Вспомним его знаменитое прощание с Уссурийским краем (которое, кстати сказать, наизусть помнил и любил цитировать В. К. Арсеньев): «Прощай, Ханка! Прощай, весь Уссурийский край! Быть может, мне не увидеть уже более твоих бесконечных лесов, величественных вод и твоей богатой, девственной природы, но с твоим именем для меня навсегда будут соединены отрадные воспоминания о счастливых днях свободной, страннической жизни…» ^[75].