Позже, уже после возвращения на Землю, просматривая вороха газет и журналов, я натолкнулся на сообщения американской прессы, где было написано, что голос «Востока-2» звучал, подобно колоколу. Речь шла о приветственных радиограммах, которые я произносил на родном языке, понятном в этот день народам всего мира.

Почти весь полет я провел с открытым гермошлемом. Так было удобнее работать. Необходимости закрывать им лицо не было: полная герметизация кабины корабля не нарушалась ни на минуту. Да и питаться так, с открытым гермошлемом, куда удобнее.

По заданной программе первый прием пищи — обед — полагался на третьем витке. Наступил полдень — времени от завтрака на Земле прошло довольно много, и, хотя есть не особенно хотелось, я принялся за обед. В кабине не было ни тарелок, — ни ложек, ни вилок, ни салфеток. Протянув руку к контейнерам с пищей, я достал первую тубу. На Земле она весила примерно полтораста граммов; здесь же, в космосе, не весила ничего. В тубе содержался суп-пюре, который я и принялся выдавливать в рот, как зубную пасту. На второе таким же манером я поел мясной и печеночный паштет и все запил черносмородиновым соком, тоже из тубы. Несколько капель сока пролилось из нее, и они, как ягоды, повисли перед моим лицом. Было интересно наблюдать, как они, чуть подрагивая, плавают в воздухе. Я подобрал их на пробку от тубы и проглотил.

И есть и пить в космосе можно так же легко, как и на Земле. Мне, как и было намечено полетным заданием, пришлось не только пообедать, но и поужинать, а на следующий день позавтракать все той же космической пищей. При этом я употреблял ее не только из туб, но и в твердом виде — откусывал небольшие кусочки хлеба, разжевывал и глотал витаминизированные горошины. Ну и, конечно, пил воду из специального устройства. Все получалось хорошо, «по-земному». Словом, вопрос с питанием человека в длительном космическом полете можно, на мой взгляд, считать решенным — были бы только на корабле нужные запасы пищи.

Все время поблизости от меня в кабине плавала ручная кинокамера, которую я захватил с собой в полет, чтобы запечатлеть всю красоту, открывающуюся человеческому взору на орбите. Это был обычный репортерский киноаппарат «Конвас», заряженный цветной пленкой. Я сделал им несколько снимков горизонта при входе в тень Земли и при выходе из нее на Солнце. Снимал и звездное небо. Дважды я видел Луну. Она была на ущербе, острый серпик ее такой же, каким мы его видим с Земли. Создавалось впечатление, будто корабль стоит на месте, а Луна быстро, рожками вперед проплывает мимо иллюминатора.

Луна напомнила мне гоголевскую «Ночь перед Рождеством», и я представил себе украинское село, засыпанное снегом, парубков и девчат, поющих на улице. Сверкающий в темноте месяц чудился настолько близким, что, казалось, стоит открыть иллюминатор и можно будет достать его рукой и положить в мешок, как описывал это Гоголь. Но всему свое время. И то, что в гоголевскую пору было сказкой, в наши дни становится действительностью. Кому-то из нас, космонавтов, доведется первому и облететь Луну, и побывать у ее кратеров, и даже привезти с собой на Землю мешок лунных камней.

Я не удержался от соблазна и раза два снял самого себя и даже подмигнул в объектив киноаппарата. Затем подбросил бортжурнал и, когда он поплыл в кабине над головой, тоже сделал несколько кадров. Я не специалист по киносъемкам, и хотя снимки получились не ахти какие, они все же в какой-то мере дополняют впечатления, вынесенные из полета.

Перед выходом корабля из тени Земли интересно было наблюдать за движением сумерек по земной поверхности. Одна часть Земли — светлая — в это время была уже освещена Солнцем, а другая оставалась совершенно темной. Между ними была четко видна быстро перемещавшаяся сероватая полоса сумерек. Над ней висели облака розоватых оттенков.

Все было необычно, красочно, впечатляюще. Космос ждет своих художников, поэтов и, конечно, ученых, которые могли бы все увидеть своими глазами, осмыслить и объяснить. Мне запомнился Тянь-Шаньский хребет и горные вершины Гималаев, покрытые ослепительно белым снегом. Их цепи были направлены под углом к линии полета «Востока-2». Горы стояли, как скирды соломы, а между ними синели провалы ущелий.

«Да, я отец Германа».

Летая вокруг земного шара, я воочию убедился, что на поверхности нашей планеты воды больше, чем суши. Великолепное зрелище являли собой длинные полосы волн Тихого и Атлантического океанов, одна за другой бегущих к далеким берегам. Я глядел на них через оптический прибор с трех- и пятикратным увеличением.

Океаны и моря, так же как и материки, отличаются друг от друга своим цветом. Богатая палитра, как у русского живописца-мариниста Ивана Айвазовского, — от темно-синего индиго Индийского океана до салатной зелени Карибского моря и Мексиканского залива.

Один раз в ночной темноте я увидел внизу золотистую пыль огней большого города. Глобус на приборной доске подсказал, что под «Востоком-2» — зарево освещенного Рио-де-Жанейро, одного из крупнейших городов Южной Америки. Там, на бразильской земле, всего несколько дней назад гостил Юрий Гагарин и миллионы людей слышали его рассказ, воочию видели советского космонавта. Любуясь огнями Рио-де-Жанейро, я подумал, что, может быть, в эти минуты кто-нибудь из наших бразильских друзей ловит в эфире сообщения «Востока-2».

Корабль делал виток за витком, и казалась — он не подвластен времени. Но витки не были бесконечным повторением одного и того же, все они разные и в каждом было что-то свое, новое. Работы было много. Я вновь взялся за ручку управления. На сей раз более уверенно, ибо уже знал, как о этом случае ведет себя корабль. Он, как умное живое существо, послушно повиновался моим желаниям.

По графику полета приближалось время отдыха — я должен был спать. График был разумно составлен на Земле. К этому часу я достаточно притомился: ведь «Востоком-2» уже было сделано шесть оборотов и прошло девять часов полета в космосе. Кроме того, длительное пребывание в условиях невесомости вызвало некоторые изменения в моем организме со стороны вестибулярного аппарата, и я временами испытывал неприятные ощущения. Они вызывались особенностями работы вестибулярного аппарата в обстановке, отличной от земных условий. Состояние невесомости особым образом действовало на так называемые отолиты — маленькие камешки, находящиеся в наполненной жидкостью замкнутой полости внутреннего уха человека. В обычных условиях отолиты при изменениях положения головы перемещаются, возбуждая то одни, то другие группы чувствительных нервных окончаний, расположенных в стенках полости внутреннего уха, которые и передают по нервам соответствующую информацию в головной мозг. Потеряв на орбите силу тяжести, отолиты не могут правильно информировать мозг, а значит, способствовать ориентировке космонавта в пространстве.

Чтобы избежать этого, я принимал исходную собранную позу и старался делать поменьше резких движений головой. Сон должен был не только снять охватившую меня усталость, но и в какой-то степени помочь избавиться от неприятных ощущений, связанных с естественными в условиях невесомости нарушениями в вестибулярном аппарате.

В 18 часов 15 минут «Восток-2» проходил над Москвой. Наступало время, отведенное на сон. Но я не удержался и передал в нашу столицу небольшую радиограмму. Сообщая в ней о том, что все по-прежнему идет хорошо и отлично, я сказал о комфорте, окружавшем меня, и пожелал дорогим москвичам спокойной ночи:

— Я сейчас ложусь спать. Как хотите вы, а я ложусь спать…

На этом радиосвязь прекратилась. Приемники были включены, но, как было условлено, никто меня не тревожил вопросами и ни один звук не долетал с Земли. Наземные радиостанции заботливо оберегали мой покой. Время с вечера 6 августа до двух часов 7 августа было отведено мне для отдыха и сна.

Чтобы не отделяться от кресла, я закрепил себя привязными ремнями и приказал себе уснуть. Нас, космонавтов, врачи приучали засыпать мгновенно, по желанию, и просыпаться точно в заданное время. Я закрыл глаза и уснул. Радиотелеметрический контроль аппаратуры корабля и аппаратуры обеспечения жизнедеятельности и состояния космонавта продолжал свою бесшумную работу.