Так индийская мифология и старые предания проникли в мое сознание и смешались с различными другими созданиями моей фантазии. Не думаю, чтобы я когда-либо слишком верил в правдоподобность этих рассказов, и я даже критиковал содержавшийся в них элемент волшебного и сверхъестественного. Но они воздействовали на мое воображение с такой же силой, как сказки из «Тысячи и одной ночи» или из «Панчатантры», этой сокровищницы басен, из которой столь много почерпнули Западная Азия и Европа¹. По мере того как я подрастал, другие образы заполнили мое воображение: индийские и европейские сказки, рассказы из греческой мифологии, история Жанны д’Арк, сказка об Алисе в стране чудес и много рассказов об Акбаре и Бирбале, о Шерлоке Холмсе, короле Артуре и его рыцарях, о юной героине восстания в Индии в 1857 году Рани Джанси и сказания о рыцарстве и героизме раджпутов. Эти и многие другие истории создавали причудливую путаницу у меня в голове, но в основе всегда лежала индийская мифология, которую я впитал в раннем детстве.

Я сознавал, что если так было со мной, несмотря на разнообразные влияния, действовавшие на мой ум, то насколько же сильнее должны были влиять древняя мифология и предания на умы других, и особенно неграмотных масс нашего народа. Это — влияние благотворное как в культурном, так и в этиче-

¹ История бесчисленных переводов и пересказов «Панчатантры» на азиатских и европейских языках длинна, сложна и увлекательна. Первый известный перевод был сделан с санскрита на язык пехлеви в середине 6 века н. э. по заказу правителя Персии Хосрова Ануширвана. Вскоре после этого (около 570 года н. э.) появился сирийский перевод и позже арабский. В И веке появились новые переводы на сирийском, арабском и персидском языках. Последний из них приобрел известность как сказание

о «Калиле и Димне». Благодаря этим переводам «Панчатантра» достигла Европы. В конце 11 века с сирийского был сделан перевод на греческий язык, а несколько позже — на древнееврейский. В 15 и 16 веках появился ряд переводов и пересказов на латинском, итальянском, испанском, немецком, шведском, датском, голландском, исландском, французском, английском, венгерском, турецком и ряде славянских языков. Таким образом сказания «Панчатантры» влились в азиатскую и европейскую литературу.

сном отношении, и я ни за что не хотел бы уничтожить или отбросить все то прекрасное и все те богатые символические образы, которые содержатся в этих сказаниях и аллегориях.

Индийская мифология не исчерпывается эпосом. Она восходит к ведическому периоду и предстает в санскритской литературе во множестве форм и образов. Поэты и драматурги всемерно используют ее в своих рассказах и прекрасных вымыслах. Говорят, что дерево Ашоки зацветает, когда к нему прикасается нога прекрасной женщины. Мы читаем о приключениях бога любви Камы, его жены Рати («Восторг») и их друга, бога весны Васанты. Полный отваги, Кама пускает свою увитую цветами стрелу в самого Шиву и обращается в пепел огнем, вспыхнувшим в третьем глазу Шивы. Но он остается жить как Ананга, бестелесный.

Большинство мифов и сказаний по своему замыслу — героические и учат правде и верности данному слову независимо от последствий, преданности до смерти и даже после нее, мужеству, добродетели и самопожертвованию во имя общего блага. Иногда такое сказание носит чисто мифологический характер, иногда это смесь фактов и мифов, преувеличенное описание какого-нибудь события, сохраненного преданием. Факты и вымысел переплетаются столь тесно, что становятся неразделимыми, и из этого сплава возникает вымышленная история, которая, возможно, не говорит нам точно о происшедшем, однако повествует нам кое о чем не менее важном — о событиях, в подлинность которых верил народ, о том, на что, по его мнению, были способны его героические предки, и о вдохновлявших его идеалах. Так в форме факта или вымысла эти сказания стали живым элементом в жизни народа, постоянно уводившим его от тяжелого труда и убожества повседневного существования в высшие сферы, неизменно зовя его на путь усилий и правильной жизни, хотя идеал и мог быть далеким и трудно достижимым.

Говорят, что Гете резко порицал тех, кто называл лживыми и поддельными сказания древних римлян о героизме Лукреции и других. Все лживое и поддельное в своей сущности, говорил он, может быть лишь нелепым и бесплодным и никогда — прекрасным и вдохновляющим; «если римляне были достаточно велики, чтобы изобрести подобные вещи, то мы, по меньшей мере, должны быть достаточно велики, чтобы поверить им».

Так эта вымышленная история, смешение фактов и вымысла, а иногда и чистый вымысел становится символически истинной и повествует нам о мыслях, чаяниях и целях людей той эпохи. Она истинна также в том смысле, что становится основой мышления и действия, основой будущей истории. В древней Индии вся концепция истории испытала на себе влияние умозрительных и этических тенденций философии и религии. Написанию хроники или фиксированию событий придавалось мало значения. Людей того времени больше интересовало влияние общественных событий и действий на поведение человека. Подобно грекам, они обладали богатым воображением и художественным чутьем и давали волю этому художественному чутью и воображению в отношении событий прошлого, стараясь извлечь из них какую-то мораль и какой-то урок для будущего поведения.

В отличие от греков, китайцев и арабов древние индийцы не были историками. Это весьма печально, так как затруднило нам установление дат или точной хронологии. События набегают одно на другое, переплетаются и создают страшную путаницу. Лишь постепенно современные ученые находят ключ к лабиринту индийской истории. Собственно говоря, единственной старинной исторической книгой можно считать «Раджатарангини» Калханы, историю Кашмира, написанную в 12 веке н.э. В остальном нам приходится обращаться в поисках случайных намеков к воображаемой истории в эпических произведениях и других книгах, к некоторым старым документам, к надписям, художественным и архитектурным памятникам, к монетам и к обширной санскритской литературе, а также, конечно, к записям иностранных путешественников, посетивших Индию, а именно греков и китайцев, а в более поздний период — арабов.

Это отсутствие исторического чувства не отразилось на массах, ибо, как и в других странах и даже в большей мере, чем в других странах, они черпали свои представления о прошлом из преданий, мифов и легенд, передававшихся из поколения в поколение. Эта воображаемая история, смесь фактов и легенд, приобрела широкую известность и дала народу прочную и постоянную культурную основу. Однако игнорирование истории имело и свои дурные последствия, которые мы все еще испытываем на себе. Оно породило расплывчатость взглядов, оторванность от реальной жизни, легковерие и некоторую неповоротливость ума там, где дело касалось фактов. Этот ум отнюдь не был неповоротливым в гораздо более трудной, но неизбежно более расплывчатой и неопределенной сфере — в философии. Он был в одно и то же время аналитическим и синтетическим, часто весьма критическим и иногда скептическим. Но когда дело касалось фактов, он был некритичен, может быть потому, что не придавал большого значения фактам как таковым.

Влияние науки и современного мира привело к более внимательному отношению к фактам; появилась способность критиковать и взвешивать данные, не принимая на веру предания только потому, что это предания. Сейчас работает много компетентных историков, но они часто грешат в другом направлении, и их работа представляет собой скорее педантичное фиксирование фактов, чем живую историю. Но и сейчас мы удивительно быстро поддаемся влиянию преданий, причем даже высокообразованные люди теряют способность критически мыслить. Отчасти это, возможно, объясняется национализмом, который пожирает нас в нашем нынешнем подчиненном состоянии.

Только когда мы станем экономически и политически свободными, деятельность нашего разума будет нормальной и критической.