Но и для людей этого типа власть отнюдь не являлась еще верховной ценностью, а только средством. Верховной ценностью оставалось всечеловеческое счастье в форме коммунистического общества.
Впрочем, последняя разновидность большевистского мировоззрения уже не нашла отражения в партийной литературе. Она осталась только настроением, выражавшимся от случая к случаю в разговорах, интимных письмах, дневниках и не подверглась теоретическому оформлению.
Глубокое изменение психологии большевиков произошло после захвата ими власти и первых лет социалистической диктатуры в России. Утопические элементы их мировоззрения обнаружили полную свою несостоятельность. Это подчеркивалось тем обстоятельством, что согласно марксистской теории из стран Европы Россия была наименее всех подготовлена к социалистическому эксперименту, и социализм в ней приобретал такие формы, что терял последние остатки сходства с социализмом, который с таким жаром проповедовали герои революционного подполья. История поставила перед большевиками суровую дилемму: либо капитулировать и уступить власть «реставраторам капитализма», либо «строить социализм в одной стране», зная заведомо, что этот социализм ничего общего не имеет и не может иметь с чаемым социалистическим раем и что строить его придется на костях народных и в отчаянной борьбе с народом.
И этот социализм не только оказался лишенным того нравственного содержания, которое ему приписывали утописты, он, кроме того, стал явлением, несомненно, искусственным и лишенным всех черт исторической необходимости. Ленин и тогдашние руководители большевизма, надо полагать, поняли это достаточно ясно.
Между ними возник раскол. Одни высказывались за отказ от диктатуры, за коалицию с «буржуазными» элементами страны, за освобождение крестьянского хозяйства от социалистических пут. Другие за ультра-насильственное и кровавое (иным оно быть не могло) «построение социализма в одной стране». Вторые истребили первых и провели сплошную коллективизацию, что означало величайшее насилие, осуществленное ничтожным меньшинством над огромным народом. Строить свой социализм большевики могли только в войне с собственным народом. То, что могло дать им победу в этой войне, могло быть только техникой властвования.
Вопросы принудительного властвования приобрели центральное значение в сознании большевиков. Организовать аппарат власти самым совершенным образом, умело его использовать, беречь его, совершенствовать его, укреплять его всеми возможными способами стало важнейшей, насущнейшей их задачей. Средство, которое должно было служить высшей цели по мере осознания нереальности и недостижимости зтой цели, само стало целью. Сталинское понимание социализма есть понимание его, как средства для поддержания власти, точнее, как формы абсолютного властвования. Это глубочайшим образом искажает его природу, сообщает ему глубоко служебные черты, из ранга высшей цели и ценности низводит его в ранг формы и средства. Пропасть отделяет современных большевиков от большевиков времени второго и даже третьего съезда РСДРП.
Если бы большевики смогли признать происшедшую с ними перемену, если бы они смогли назвать вещи их именами, они не нуждались бы ни в мифах, ни в фикциях. Но они не могут и не смеют сделать этого, ибо это значило бы обречь своё дело на заведомую неудачу. И потому целый ряд понятий, уже совершенно мертвых, продолжает жить призрачной официальной жизнью. Жизнь в Советском Союзе проникнута насквозь иллюзиями и фикциями. И это отнюдь не безобидные фикции, требующие только условного признания, вроде тех нескольких зернышек фимиама, которые поздние римляне продолжали сжигать перед статуями богов, в которых давно уже больше не верили. Ибо фикции Эти не орнамент, не пережиток, а весьма действенное средство, которое призвано служить укреплению подлинной верховной ценности сталинизма — власти. А так как Эта верховная ценность исповедуется эзотерически и никогда не называется по имени, то и культ её запечатлен чертами глубокого лицемерия. Лицемерие же неизбежно ведет к усилению жестокости культа.
Отношение эзотерического замысла сталинизма к официально исповедуемому им марксизму, таким образом, довольно сложно. Он тесно связан с ним генетически и использует его как догму, на основе которой и развертывает свое «обратное воздействие надстройки на базис». Но руководящие идеи сталинизма конечно, не суть марксизм. Сталинизм лишь одна из возможных (вне всякого сомнения вполне закономерных) моделей социализма.
Во многом противоречивые элементы, заложенные в первоначальном марксизме, могли получить и получили совершенно различное развитие социализма, и помимо расхождения марксистов с утопистами, а позднее с Лаоса л ем или нашими народниками и эсерами, можно указать и на целый ряд социалистических партий, исповедующих марксизм и, тем не менее, обозначаемых как «социал-предатели».
Больше того, сущность сталинизма выкристаллизовалась окончательно только перед самой войной. Борьба между Троцким и Сталиным, если рассматривать её в плане борьбы мироощущений (а такой план она, конечно, тоже имела), есть борьба за толкование ленинского наследства. Тоталитаризмом большевизм сделал уже Ленин. Но Ленин не вполне определил характер этого тоталитаризма. Ленин — основоположник большевистской догматики и автор целого ряда отдельных мифов и фикций, но творец целостной системы иллюзий, несомненно, Сталин. Ленин сам — обличитель и циник, умевший и очень любивший разоблачать чужие иллюзии. В этом ему наследовал не Сталин, а Троцкий. Сталин стремился к осуществлению тотального властвования под маской коммунистических идеалов. Троцкий не успел сбросить Этой маски, но по многим признакам был вполне способен это сделать.
В период внутрипартийной борьбы в большевистской среде шел процесс освобождения от первоначальной марксистской веры. Эта вера явно оказывалась несостоятельной и должна была уступить место чему-то новому, может быть, совершенно иному. Это иное и новое мучительно рождалось во внутрипартийной борьбе. Троцкий (и в этом родство троцкизма с гитлеризмом) видел его на путях освобождения от иллюзий, в открытом насилии. Слабость Троцкого, может быть, причина его поражения, так же как и слабость Гитлера, была в его искренности, ибо откровенное зло в жизненной борьбе всегда оказывается слабее зла лицемерного. Сталин это, по-видимому, хорошо понимал. Он с самого начала стал на путь последовательного фикционализма.
В своем отношении к власти сталинцы разделились на две неравные группы. Одни — таких ничтожное меньшинство — держат власть в своих руках, считают её своим достоянием и расплачиваются за обладание этим сокровищем страхом. Вся административная практика этих людей, всё созданное ими государственное устройство проникнуты одной заботой: обезопасить свою власть от возможных на неё посягательств. Они боятся своей армии, своих офицеров, своих специалистов, своего народа, своих собственных товарищей по партии. Смертельно боятся гласности. Они, если не сознанием, то «нутром» понимают, что их верховная ценность — самозванка, воссевшая на престоле незаконно. Удел самозванца — сознание незаконности своих притязаний и страх.
Другие, то есть огромное большинство членов партии, относятся к власти иначе. Сами они властью не обладают, они лишь средство для охраны власти тех, кто ею пользуется. Они признают эту власть как непреоборимую реальность, как непреложный факт и относятся к нему, как восточный раб к своему деспоту. Они по природе своей фактопоклонники. Они не подвергают явление сталинской власти нравственной оценке. Они служат власти очень усердно, потому что она представляется им несокрушимой, потому что всякий протест против неё грозит неизбежной гибелью, а недостаток усердия по службе — потерей жизненных благ (иногда значительных, иногда крайне мизерных), которыми власть вознаграждает своих слуг. Пафос социальной справедливости, пусть ложно направленный, но воодушевлявший большевиков начала века, выветрился окончательно и заменился фактопоклонством и служением власти, в котором много цинизма, но нет и следа нравственного начала.
