— Имеешь, Иван Спиридонович, — серьёзно сказала Нина Пак.

Тишков промолчал.

— То-то! Значит, имею, — удовлетворённо проговорил Иван Спиридонович. — Ведь подумать только, — покачал он головой, — какую штуку выдумали, этот самый гигант. Как мозгов-то на это хватило? Да разве ж не видно, как мы тут все живём? Вот, к примеру, украинцы. Они всё больше на быках робят. Едет на быке по степи, дремлет. Со стороны смотреть — одна скука. А ему ничего! А уж нашим уссурийским казакам на быках ездить нет возможности. У казака — чтоб всё быстро! Запряг кобылёнку, плётку в руки — и пошёл! Знай нахлёстывай! Может, кобылёнке-то на неделе сто лет, а уж летит, паря, зараза — не хуже томского рысака! Земля трясётся…

На скамьях и у порога вспыхнул смех. Егор Веретенников смотрел на Ивана Спиридоновича и сравнивал его со своим односельчанином Кузьмой Пряхиным. "Может, и он вот так же теперь начальству врезает?!"

— И что же теперь получается? — продолжал Иван Спиридонович. — Наш казак на коне, украинец на быке, а кореец на корове — все они будут одно поле засевать? Да чем засевать-то? Чумизой или пшеницей? Как тут нам Стукалов сморозил один раз на собрании про этот самый гигант, я сразу Дениса Толстоногова за бок, Илью Деревцова. "Поезжайте, говорю, ребята, в райком, к Трухину. Трухин — мужик с понятием. Узнайте у него, чего эта балаболка Стукалов мелет". Было это, Денис?

— Ну, было, — отозвался Толстоногов. — Да мы сами хотели ехать, без тебя.

— Ладно, — взмахнул рукой Иван Спиридонович. — Как ни поехали, а приезжают обратно и говорят, что видели Трухина, он ничего не знает. Неизвестно, что потом было, а только и Стукалова в Иман попросили. Вот возвернулся Стукалов из Имана и сейчас меня, грешного, вызывают в сельсовет. Там они оба сидели, — показал Иван Спиридонович на Деревцова и Толстоногова. — Стукалов их попросил оттуда выйти, а меня оставил. Сейчас дверь на крючок, свою пушку на стол — и ко мне: "Ты что народ мутишь? Ты знаешь, что за это бывает? Тебя кто научил? Трухин? Говори!" Хотел я эту пушку схватить и его на месте пристукнуть, да себя жалко стало. Неужели самому погибать из-за такой… — Иван Спиридонович поперхнулся. — Эх, чуть одно словечко не вырвалось! — проговорил он виновато. — Короче сказать, я ему говорю: "Ты мне не грози, меня господин поручик Шитов ещё в восемнадцатом году расстрелять хотел, как совдепщика. А прошлой осенью мы Шитова споймали как диверсанта, он у Силки Сметанина по крыше ползал!"

— Стукалов уже не работает в райкоме! — поднялся со своего места Тишков. — А ты, Иван Спиридонович, напрасно это дело вспоминаешь, — сказал он. — Надо сейчас говорить о том, что дальше делать будем.

— А что же тут говорить? — словно бы удивился старик. — Как начались у нас в Кедровке колхозы, я первый был. А потом вышел! С этим самым гигантом — не хотел! А сейчас обратно приняли. Вот и весь мой сказ.

Слушая старого партизана, Веретенников думал, что и его вот так же обижали в Крутихе. И это большое зло. У людей подрывается вера в советскую власть… А ведь она тут ни при чём. Такие вот Стукаловы виноваты. "Тут хотели русских и корейцев соединить, гигант сделать, а у нас Гришка Сапожков людям житья не давал, загонял в колхозы, а это дело добровольное. Ишь как тут этих загибщиков честят! Небось и Гришке нашему дадут теперь укорот".

— Партия никому не позволит нарушать добровольность вступления в колхозы, чинить обиды и несправедливости трудовым крестьянам, — говорил Тишков.

"Партия", — думал Веретенников. Значит, есть сила, которая могла бы его защитить. А он-то оказался здесь, вдали от дома! Весна наступает, надо пахать и сеять, а он тащится неизвестно куда! И та самая тоска, которая мучила его всю дорогу, как только они вышли из Имана, сильнейшая, злая тоска с необыкновенной, коварной мощью захватила Веретенникова. Если верно выражение о тоске смертной, когда "хоть караул кричи", то Егор испытал за короткие минуты именно такое состояние. С трудом он досидел до конца собрания.

Вышел на улицу, увидел над собой звёзды, такие же яркие в синем весеннем небе, как над Крутихой. И так захотелось ему очутиться сейчас в балагане у долгого оврага, и смотреть на эти звёзды сквозь его худую крышу, и слушать, как хрупают кони овёс, как дышит рядом крепко умаявшийся его помощник — сынишка Васька…

"И зачем я здесь? И чего на свете делается? И что с нами, такими, как я, будет?"

И вдруг новая мысль словно несколько отрезвила его. Она пришла ему впервые уже на собрании. Это о партии, которая в обиду не даст… Она за народ… Мысль была ещё неясная, как ранний рассвет, который сейчас наступал. Он ещё даже не потеснил темноту. Ночь ещё властвовала над землёй, звёзды ещё были ярки. Но уже узкая, чуть заметная полоска прорезалась по-над самой тайгой… Вот так и эта мысль давала надежду на лучшее…

В эту ночь в корейской фанзе Егору Веретенникову снилось, будто пропахивает он в степи маленький загончик. Пашет и глазам своим не верит: пашня делается всё шире да шире. "Вот так оказия", — думает Егор. Глядь, а перед ним уже не его узкая полоска, а широкое поле распаханное. "Эка, — думает Егор, — сколько я нынче сробил, просто удивительно. Как в сказке".

Тут откуда ни возьмись сосед — Ефим Полозков. Идёт прямо на Егорово распаханное поле с лукошком, по всему видать, что собирается сеять. "Куда ж ты идёшь? — говорит ему во сне Егор. — Не видишь, что ли, моя это пашня, я вспахал". — "Ну, ты вспахал, а я посею". — "Да как же так?" — "А так. Не знаешь разве, что теперь мы все вместе?" Обида взяла Егора. "Ну и непутёвый же ты человек, Ефимка, — заругался он. — Пошто ты на чужую пашню лезешь! Своей, что ли, нету? Да сколь наша Кру-тиха на свете стоит, ещё не бывало такого, чтобы без спросу на чужое лезти". — "Брось, — говорит Ефим, — послушай сперва, что Гришка поясняет". — "Не хочу я никого слушать, прочь с моей пашни!" А Ефим только ухмыляется.

Не вытерпел Егор, вытянул Ефима сошным бичом. Бросил тот лукошко и накинулся. Мужик здоровый. Веретенникову с ним совладать трудно. Сжав зубы, бьёт Егор, норовит Ефима по лицу ударить, но что-то всё мимо да мимо! И чем больше промахивается, тем пуще ярится. Кричит: "Да я из тебя, подлый ты человек, блин сделаю!" — "Не сделаешь, — пыхтит Ефим. — Посмотри сперва, как люди над тобой смеются".

Выпустил Егор из рук Ефимову бороду и видит, будто на всём его поле мужики с лукошками. Сеют. Сеют, что ты будешь делать! Чуть не заплакал с досады Егор, но тут окружили его односельчане. Смотрят, как на диво какое, и смеются. А Никита Шестов ("Почему Никита-то здесь, ведь мы же с ним в Имане, на Дальнем Востоке", — думает во сне Егор), тот прямо надрывается хохочет. "Эх ты, неблагодарный! — кричит ему Егор. — Как это ты добро-то позабываешь? Забыл, как я тебя весной мучкой-то выручил!"

А Никита знай закатывается.

Совсем рассвирепел Егор. Начал молотить кулаками направо и налево. Но тут уж поднялся такой крик и визг, что мигом всё исчезло.

Веретенников проснулся, держа за бороду Никиту, испуганного и всклокоченного.

— Никуда я дальше не пойду, — говорит Егор, стоя посреди двора.

Вчерашнее собрание, захватившая его свирепая тоска по дому, да тут ещё вдобавок сон — всё сразу вспомнилось Веретенникову, как только он поднялся с кана и вышел на свежий воздух. "Пока тут хожу да езжу, а там, может, моей пашни не будет — колхоз заберёт", — тревожно думал Веретенников. Клим Попов уговаривал Егора:

— Не думай ни о чём. Пошли. Увидишь всё сам на месте. Понравится в леспромхозе — останешься, а не понравится — уволишься.

— "Уволишься"! — проговорил Демьян Лопатин иронически. Он запрягал лошадь. — Уволишься, — повторил он. — А договор? Он же, паря, подписал договор.