Егор Веретенников в первый раз в своей жизни видел чёрную берёзку. Шумел кустарник. Высокие тополя в стороне от дороги шли один за другим цепочкой, как солдаты. Долина прорезывалась невысокими холмами. Дальше холмы повышались. И уж совсем далеко поднимались высоко к небу синие горы. Чем ближе к горам, тем суровее вокруг делалась природа. Не смягчённые никакими красками, чёрные леса частым неровным гребнем рисовались на вершинах гор. На высоких гольцах сверкал снег; снег лежал и на северных склонах. Чем ближе к горам, тем местность делалась угрюмее, меньше попадалось открытых весёлых полян, чаще высокие жёлтые травы и кочкарники отмечали собою заболоченные места — мари с одинокими елями, поднимавшими к небу искривлённые сучья. Но это было уже на второй день пути, а в первый день сибиряки близко к сердцу принимали всё, что видели вокруг.

Пока они находились в городе, работали на лесобирже, пока начинался и заканчивался первый сплав, природа делала своё дело. И теперь достаточно было им выйти за крайние домики городка по просёлочной дороге, вьющейся среди полей и холмов Имано-Вакской долины, чтобы они со всей силой почувствовали её могучее весеннее пробуждение.

Природа звала к себе человека. И не потому ли в каждом из них тотчас же проснулся и заговорил земледелец?

Из городка они вышли ранним утром конца апреля. Спутниками сибиряков были Демьян Лопатин и Клим Попов. Демьян последнее время работал, как и сибиряки, на лесобирже. Сейчас, развязавшись наконец с вербовкой, Лопатин возвращался в леспромхоз. Демьян ехал на телеге; её тащила рыжая кобылёнка. На телеге Лопатин вёз стальные тросы для тракторной трелёвки. Все остальные шли за телегой пешком.

Весенняя дорога уже совсем подсохла; путники подвигались ходко, изредка переговариваясь. Но примечательно: какие бы разговоры они ни начинали, всё сводилось к земле, к пахоте, к севу. Даже Демьян Лопатин и Клим Попов, люди, давно отвыкшие от земледельческого труда, поддерживали это настроение, что же говорить о крутихинцах! Среди них только Влас помалкивал: по своему ли постоянному благодушию или потому, что достаточно он перевернул чужой земли за свою батрацкую жизнь и не видел в этом ничего особо интересного.

Раза два дорога подходила к реке — стремительной и вспененной. Клим Попов сказал, что река эта — Вак; как видно, ему всё тут было давно известно.

— Какие-то названья всё чудные — Вак, Иман, — проговорил Тереха. — А у нас — Каменка, Крутиха…

— Да, дикие тут места, — вдруг недовольно сказал Егор и замолчал.

Ещё сегодня, собираясь в эту дорогу, он думал: "А ведь и сейчас не поздно вернуться в Крутиху!" С этой мыслью он вышел и был ей теперь не рад. На лесобирже, в бараке, среди людей, занятый работой, он мало оставался наедине с самим собою. А тут была дорога, и на ходу думы лезли в голову одна за другой. Ну зачем и куда он идёт, забирается всё дальше и дальше? Сейчас, казалось ему, не только Крутиха далеко позади, но и в Иман из тайги попасть будет не так-то просто. А главнее — вместо привычного, знакомого с детства, будет он теперь заниматься непривычным, незнакомым.

Можно, конечно, закрыв глаза, представить себя под этим тёплым весенним солнцем в родной степи. Фырканье лошади, скрип тележных колёс, говор: мужики едут на пашню, и ты с ними едешь… А откроешь глаза — и опять ты сам с собой, идёшь в неизвестную дорогу, Веретенников сердито хмурился, слушая, как Никита говорил Климу Попову:

— В наших краях, верно, нет такого лесу, а здесь вон его сколько.

— А говорят, что в Сибири тайга, охотники белку в глаз бьют, — сказал Попов.

— Так это не у нас! — воскликнул Никита. — В Сибири места есть разные. У нас учитель был, родом из Вятской губернии. В позапрошлом, кажись, году. В Вятской-то губернии, поди, думают, что Сибирь наша страх что такое. И люди лесные, и звери разные. Вот учитель этот приехал к нам и спрашивает: "А где, говорит, у вас танга?" А ему старик Печкин — есть у нас такой бойкий старик — отвечает: "Опоздал, говорит, ты парень приехать. Лет бы на сто пораньше — действительно была здесь тайга"…

— Старики много про тайгу передают, — сказал Тереха.

— Да повырубили её! — весело подхватил Никита.

"И чему он радуется? — неприязненно покосился на него Егор. — Вот Никите, кажется, везде хорошо, везде он дома… А я?." Егор не додумал. Послышался топот копыт; путников нагнал верхом на коне Степан Игнатьевич Трухин.

— Степан Игнатьич! — обрадовался, увидев его, Демьян. — Подпрягай, паря, своего коня к нашей кобыле, вместе поедем!

— Нет, эта компания мне невыгодна, — смеясь сказал Трухин. Он рассчитывал сегодня, хотя бы и к позднему вечеру, добраться до леспромхоза.

Трухин некоторое время ехал за подводой, прислушиваясь к разговорам сибиряков. "Трудно с мужиками на производстве, — подумал он. — У них все мысли в деревне".

Когда Трухин отъехал, Демьян проговорил из желания показать свою осведомлённость:

— Степан Игнатьич раньше в райкоме работал, стоял за правильную линию…

— Слыхали немного, — отозвался Тереха.

— А вот, паря, теперь про разные штуки в газетах пишут, где что не по справедливости делали. А Степан Игнатьич про это давно говорил, указывал.

— С понятием, значит, — осторожно сказал Егор.

Но Демьяна эта похвала не удовлетворила. Из доброго чувства товарищества он хотел возвысить Трухина в глазах сибиряков и принялся рассказывать о проекте колхоза-гиганта в Кедровке и о том, как Трухин против него боролся.

— Тут, в этой Кедровке, русские и корейцы живут, — говорил Демьян. — А их, паря, хотели всех соединить.

— Как же соединить? Они небось один другого и не поймут, — усомнился Егор.

— Перегибщики, — сказал Клим Попов. Он толково и немногословно объяснил суть перегибов.

— Это и у нас было, — хмуро молвил Егор. А Трухин его очень заинтересовал. "Есть, значит, и промежду начальников, что за мужика говорят, против несправедливостей. Даже Мотыльков наш, если бы он был живой, разве бы он допустил такое, что Гришка в Крутихе наворочал? Слыхать, и из коммунистов есть, которые велят с колхозами-то погодить. Может, и Трухин такой? Поговорить бы с ним об этом. А как?"

На этот раз его мысли прервал неугомонный Никита.

— Эх ты, гляди-ка! Жаворонок! — закричал он, показывая рукою в сторону.

— Наша птица! — обрадовались сибиряки. И опять им вспомнились родные места.

Полевая дорога вилась по открытой равнине. Солнце опускалось всё ниже, ветер утих, густо запахло нагретой землёй. С бугорка за придорожной канавой с чёрной стоячей водой, поднялся жаворонок. Мгновение он висел в воздухе на распущенных веером крыльях — пел свою песню, потом камнем упал в траву.

— День провожает, — умилённо сказал Тереха.

На холме, за речкой с сухими тальниками, показалась деревня — несколько изб взбежало на крутогорье. Колодезный журавль виднелся как длинный согнутый палец. За деревней кругом поля с жёлтым жнивьём и уже кое-где распаханные. Потом послышался едва различимый мелодичный звон колокольчика. Подвода, на которой сидел Лопатин, ушла вперёд. Путники прибавили шагу. Звон колокольчика стал слышнее. Затем этот звук начал перебиваться тягучим скрипом, и вот уже пронзительное взвизгивание немазанных колёс почти заглушило его.

— Честный человек едет, — усмехнулся Клим Попов.

— Это как? — сказал Тереха.

— А вон… — кивнул лесоруб.

Из-за голых кустов у дороги навстречу им выдвинулась комолая чёрная корова, впряжённая в двухколёсную арбу. Голова коровы моталась в ярме, на шее побрякивал колокольчик, раздвоенные копыта неслышно ступали по дороге. Сибиряки приостановились. Помахивая хвостом, корова протащила мимо них арбу. Положив руки на деревяшку ярма, а ноги поставив на оглобли, верхом на корове ехал молодой кореец — темнолицый, сухощавый парень в пиджаке и кепке. За арбой шли две женщины — одна, с ведром, пожилая, чуть горбилась; другая, совсем юная, выступала легко, на лице её сквозь смуглую кожу проступал нежный румянец. Девушка опустила длинные ресницы, словно занавеской прикрыла лучистые глаза. Пожилая женщина, обратив к встречным незнакомым людям круглое морщинистое лицо, взглянула на них и отвернулась. Парень проехал равнодушно. Арба немилосердно скрипела, узкие ободья огромных колёс мелькнули ещё раз-другой и скрылись за поворотом.