Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Что угодно, товарищ?

— Секретная почта, — проговорил фельдъегерь, подошёл к столу и стал открывать свою кожаную сумку.

— Одну минуту, — сказал Марченко.

Он направился к стоявшему в углу, за письменным столом, железному сейфу. Открыл его, достал печать, вернулся к столу. Движения его были неторопливыми. Марченко любил, по воспитанной в нём с детства привычке, придавать некоторым предметам и явлениям особую значительность. Сейчас он просто секретарь райкома, а совсем недавно был в столичном городе на такой работе, которая, по его мнению, могла бы привести его прямой дорогой в "высшие сферы". С ним считались, его мнение было небезразлично некоторым весьма влиятельным людям. К сожалению, с двумя-тремя из этих поддерживавших его людей в последнее время произошли серьёзные неприятности. Но Марченко считал, что всё это временное, как временно то, что он стал секретарём райкома. По-настоящему-то ему следовало бы быть не здесь, а в другом месте, на работе, как он думал, "более масштабной". Но пока он и тут не должен ни в чём себе изменять, даже в мелочах. А именно эти мелочи и доставляют ему иногда высокое удовлетворение.

Фельдъегерь положил на стол и открыл свою кожаную сумку, достал разносную книгу с привязанным к ней на верёвочке карандашом. Марченко поморщился. У него было отличное вечное перо, которым он постоянно пользовался. Перо это подарил ему один из его влиятельных друзей, приехавший год тому назад из заграничной командировки. Марченко достал перо и приготовился расписаться. Фельдъегерь вытащил из сумки сначала один пакет. "Совершенно секретно", — было написано на большом твёрдом с загнутыми уголками конверте. Он был весь в сургучах. "Важный", — подумал Марченко, выводя в разносной книге свою подпись. На другом пакете было написано лишь одно слово: "Секретно". "Обычный", — отметил про себя Марченко и отложил этот пакет в сторонку. Затем он поднял свои синие холодные глаза на фельдъегеря. Тот уже застегнул вновь свою сумку.

— До свидания! — сказал Марченко.

— До свидания! — поспешно проговорил фельдъегерь и вышел.

Марченко маленьким блестящим ножичком счистил сургуч с пакета в корзину, разрезал нитки, которыми пакет был прошит посередине, а затем тщательнейше с угла прошёл ножичком по краю пакета. Из него выпала строгая, официальная бумага. Напечатанный типографским способом гриф. Чётко выведенный красными чернилами номер экземпляра, который прислан именно ему, Марченко, и не мог попасть больше никому другому.

"Постановление Центрального Комитета ВКП(б). 14 марта 1930 г. Гор. Москва, — прочитал Марченко. — О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении (Всем ЦК нацреспублик, всем краевым, областным, окружным и районным комитетам партии)…"

Марченко поднял от бумаги побледневшее, в тёмных тенях лицо и с минуту сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Затем лихорадочно стал пробегать глазами содержание бумаги. Вот он резко откинулся в кресле, забарабанил пальцами по столу. Снова взял бумагу, стал читать уже спокойнее..

"Полученные в Центральном Комитете партии сведения о ходе коллективизации показывают, что наряду с действительными и серьёзнейшими успехами коллективизации наблюдаются факты искривления партийной линии в различных районах СССР…"

"Вот оно!" — думал Марченко. И тут он сразу же вспомнил Трухина. Вся история отношении с этим человеком ярко осветилась в его мозгу. "Так что ж, теперь получается так, что Трухин во всём оказывается правым!". Но помириться с этим секретарю райкома Марченко никак нельзя, невозможно…

"Нарушается принцип добровольности… — читал он, — добровольность заменяется принуждением к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания… в число "раскулаченных" попадает иногда часть середняков…"

Необходимо сделать так, чтобы Трухин этого никогда не узнал. Потом, в будущем, может быть, он прочитает это постановление, как исторический документ. А сейчас… Сейчас ни в коем случае нельзя этого показывать Трухину… "Да и другим членам райкома не буду показывать! — вдруг решил Марченко. — Ведь пакет адресован мне персонально. А потом… потом, может быть, придут какие-нибудь дополнительные указания, можно сослаться на них. А тем временем решить вопрос о Трухине". Марченко встал с кресла, заходил по кабинету. "Чёрт возьми! Как это они там, в Москве, знают, что делается у меня в районе? Надо сознаться, анализ положения в этом постановлении беспощадный. Неужели об этом будут писать в газетах? — думал Марченко, ходя из угла в угол по кабинету. — Открыто писать? Ведь народ взбунтуется!". И Марченко уже видит, как крестьяне массами покидают колхозы. "Всё рассыплется к чёртовой матери!" — со злорадством думает он. Мысленно он представляет себе размер грозящей опасности. Но размышляет об этом как недруг.

"Наблюдаются факты исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением со стороны некоторых низовых работников, являющихся иногда жертвой провокации со стороны примазавшихся контрреволюционных элементов (мародёрство, делёжка имущества, арест середняков, и даже бедняков и т. п.)".

А этот идиот Стукалов арестовал какого-то бедняка в Кедровке, чтобы тот показал на Трухина! Вот уж по-истине усердие не по разуму. "Надо этому Стукалову по зубам дать и вообще постараться от него отделаться! Сейчас такие демагоги — плохая вывеска…"

Марченко ещё раз берёт бумагу, читает заключительный абзац:

"ЦК считает, что все эти искривления являются теперь основным тормозом дальнейшего роста колхозного движения и прямой помощью нашим классовым врагам…"

Ну конечно, теперь и инцидент с переходом смирновских мужиков через Уссури обернётся по-иному! Скажут, что это и есть прямая помощь классовому врагу! А затея с гигантом? "Нет, нельзя показывать это постановление членам райкома!" — окончательно решил Марченко. Он так же аккуратно сложил бумагу в пакет, а пакет понёс в сейф. Только руки его при этом немного дрожали…

С мягким, мелодичным звоном повернулся ключ в сейфе. "Готово. Закрыто", — с каким-то даже облегчением подумал Марченко. И только теперь взгляд его упал на второй конверт. Без церемоний он вскрыл его. Прочёл. Далькрайком партии вызывает Трухина явиться к Северцеву. Северцев, секретарь Далькрайкома, кажется, знает Трухина лично по гражданской войне. Всюду у этого человека старые партизанские связи. Но дело даже не в этом, а в том, что Трухин может обрисовать перед Северцевым обстановку в районе, какой она есть на самом деле. А это грозит опасными последствиями. "Надо, надо немедленно решать вопрос о Трухине. Сначала решить, а потом… потом вручить ему пакет!" Марченко усмехнулся над собой, что изменяет некоторым общепринятым правилам добропорядочности. "Но ничего не поделаешь, — думает он. — Политика". А вот когда Трухин явится в Далькрайком беспартийным, исключённым из партии, — это будет его, Марченко, политическая победа. К этому надо вести всё дело, и как можно быстрее…

Что-то тяжело и мягко упало за дверью. Марченко вздрогнул. "Чёрт, наверно, опять этот сторож спал! Надо сменить старика".

Он собрал со стола бумаги. Огонь люстры погас — выключили на станции. Серый сумрак утра стал заполнять кабинет…

Сидя на диване в своей квартире, Трухин говорил жене:

— Понимаешь, Полинка, они хотели меня угробить. Я даже не знаю, как тебе это рассказать. Это надо видеть, представлять в лицах. Ещё вчера Марченко предупредил меня, что будет заседание бюро. А сегодня всё и совершилось…

Трухин сидел рядом с женой. Ещё в далёкие дни, когда они были совсем молодыми и только начинали совместную жизнь, между ними возник обязательный уговор, по которому, что бы ни случилось с каждым из них, другой должен знать об этом непременно. Пускай самое страшное, самое тяжёлое. Без всякой полуправды и спасительной лжи. Им казалось, что с обнажённой истиной легче иметь дело, — по крайней мере не обманываешься и не заблуждаешься. При обычных обстоятельствах Трухин не любил говорить с кем бы то ни было, в том числе и со своей женой, о том, что бывает с ним в райкоме. Никогда, ни при каких обстоятельствах, он не позволил бы себе даже своей жене сказать, какие решения там выносятся и как они обсуждаются. Но тут дело касалось его лично, и Трухин говорил обо всём, что было на заседании, с той жестокой правдой, на какую вообще он был способен, в особенности перед своей женой.

65
{"b":"237566","o":1}