Григорий сидел там. Он потемнел лицом, выслушав сбивчивый рассказ жены.

— А какой дурак додумался их туда загнать? — спросил он.

В самом деле, кто первый посоветовал приспособить дом Волковых для общего курятника? В сутолоке не запомнилось, кому пришло это в голову. Когда он пришёл к дому Волковых, там уже собрались женщины. Дохлых кур вытаскивали на улицу. Тут же суетился Никула Третьяков, копал яму посреди двора. Женщины молча пропустили Григория в дом. Он побыл там с минуту, вернулся.

— Мы их всё равно найдём, кто нам пакостит! — сказал Григорий.

Никто ему не ответил. Только Никула вздрогнул и перестал копать.

Григорий вернулся в сельсовет. Там сидел незнакомый ему человек, одетый в городское зимнее пальто. На голове у незнакомца была барашковая шапка, на ногах крепкие простые сапоги. Увидав Григория, человек этот поднялся, подошёл к нему и протянул руку.

— Ты, что ли, будешь Сапожков? — спросил он.

— Ну, я, — сказал Григорий и пожал протянутую руку.

— Вот видишь, я тебя сразу узнал. Мне про тебя в райкоме сказали.

"Да не тяни ты, чёрт! Кто ты такой есть?" — с досадой сказал про себя Григорий, думая о погибшей птице. Но в следующую минуту лицо его осветилось скупой улыбкой.

— Гаранин, — назвал приезжий себя. — Двадцатипятитысячник.

— Двадцатипятитысячник? Вот, брат, хорошо! — сказал Григорий. — Сразу попал ты в жаркое дело. У нас, знаешь, тут чего сегодня стряслось… — и он стал рассказывать о гибели обобществлённых кур.

Подошёл Тимофей Селезнёв. Гаранин снял пальто, повесил его на гвоздь. Под пальто у него была простая русская рубаха с накладными карманами и частыми пуговками по вороту. Узкий наборный ремешок ловко перехватывал её. Тёмные брюки в одном месте были аккуратно заплатаны. Лицо у Гаранина ещё молодое, бритое. На щеках и на лбу виднелись следы угольной пыли или мельчайших порошинок.

— Я к жаркому климату привык, а у вас тут холодно, — сказал Гаранин.

— Ты откуда же приехал? — спросил Григорий.

— Из Баку. Слесарем там работаю на нефтепромыслах.

— Слесарем? — переспросил Григорий. — У нас тут, брат, один слесарь тоже бывал. Ещё до войны до германской. Помнишь, Тимофей?

Селезнёв хмуро кивнул.

— Да, правда, — спохватился Григорий, — потом мы с тобой получше познакомимся, поговорим, а сейчас надо решить, что делать. Придётся собирать собрание..

— Плохо получилось, — покачал головой Гаранин, — но собирать собрание, по-моему, не надо…

Тимофей Селезнёв поддержал Гаранина. Григорий должен был с ними согласиться. Он пригласил приезжего к себе.

— Будешь пока у меня, а там чего-нибудь придумаем, — сказал он.

Гаранин согласно кивнул головой. Сапожков привёл рабочего домой.

Елена быстро собрала на стол. Она смотрела, как гость умывается. Большие мускулистые руки с твёрдыми ногтями и загрубелыми ладонями, широкая спина, крепко посаженная голова — всё говорило о силе и уверенности этого человека. Но была у гостя и стеснительность — когда он брал из её рук полотенце, а потом садился за стол. И это тоже понравилось Елене. Она поставила на стол миски со щами, когда прибежал посланный Егором Васька. Елена ласково позвала мальчика к себе, но Васька не пошёл к ней, а остановился в нерешительности у порога, во все глаза смотря на незнакомого человека.

— Васютка, тебя зачем-то прислали? — спросила Елена.

Васька ещё раз бросил взгляд на Гаранина и с достоинством ответил:

— Тётка Елена, тебе тятя велел к нам прийти.

— А разве он приехал? — спросила Елена.

Григорий повернул голову в сторону Васьки.

— Появился на горизонте, — ответил он за него.

— Скажи, что я приду, — сказала Елена.

Смущённый непонятным словом об отце, Васька и выскочил за дверь не попрощавшись.

Елена сидела у Веретенниковых.

— Ой, братушка, — говорила она Егору, — с артелью этой просто голова кругом идёт. То скот резали, а теперь вот опять эта беда с курами… Кто-то потравил их!

В ответ на это Егор и Аннушка молчали, а Елена продолжала сердито:

— Григорий-то меня же и виноватит: чего, дескать, ты недоглядела тогда вечером, надо было в дом зайти. А чёрт его знал! Было тихо, ну, я и подумала, что куры спят, а петухи от драки устали, потому и не кукарекают… А теперь вон несколько человек подали заявление о выходе из артели! Головушка горькая — опять моя вина.

Егор молчал.

Елена ещё несколько раз заходила к Веретенниковым, потом как-то сказала брату:

— Ты бы хоть к нам когда пришёл, поговорил с моим-то.

— А чего я ему буду кланяться? — ответил Егор. — Я в его артель не прошусь.

После этого к Егору зашёл Ефим Полозков.

— Давно ты не бывал у меня, сосед, — сказал Егор, не очень приветливо встречая гостя.

— Однако давно, — согласился Ефим. — Я слыхал, с заработков сосед вернулся, дай, думаю, зайду. Ну, как оно там, в городе-то?

— А чего ж? — ответил Веретенников. — Живут люди. А вот у нас тут прямо заваруха.

— Какая же заваруха? — возразил Ефим. — Мелкая помеха, если ты про курей. Построим, дай срок, и форменный курятник и для скота фермы. Ты теперь вроде плотник. Давай берись за дело. Подумай!

— Я уж подумал, — сказал Егор.

— Ну вот и хорошо, — кивнул головой Ефим, будучи убеждён, что Егор к иному решению, кроме вступления в артель, и прийти не может.

Они ещё немного поговорили и Ефим ушёл.

"Григорий подсылал или сам по себе? — думал Егор. Наверняка Григорий! Не оставит он меня в покое — или приберёт в артель, или… раскулачит по-родственному!"

Назавтра Веретенников отправился в сельсовет. В первой половине кармановского дома стояли два стола с лавками и табуретами. В сельсовете Веретенников застал Тимофея Селезнёва и Григория. Он вошёл, поздоровался. Григорий ответил и зорко взглянул на Егора. Что-то показалось ему в нём новое, незнакомое. Егор подошёл к Тимофею, попросил выдать справку.

— Какую справку? — спросил Селезнёв. — Вербуешься, что ли? На стройку?

— Вербуюсь.

Тимофей вопросительно посмотрел на Григория.

— Дай ему справку. Кто на стройку — задерживать не имеем права, — сказал Сапожков.

Когда нужная бумажка была написана и Егор вышел из сельсовета, Григорий встал, подошёл к окну. Егор выходил со двора с оглядкой, словно опасаясь, что его вернут.

Григорий усмехнулся. И сказал незло:

— Боится меня, как чёрта! Родня…

В тот же день справки от сельсовета взяли Никита Шестов и Тереха Парфёнов. Уезжали из деревни они втроём. Отвозил их сын Терехи — Мишка. На рассвете запряжённая подвода стояла на дороге. Аннушка собирала Егора в путь. Ребятишки спали. Васька до полуночи не хотел ложиться, всё лез к отцу с расспросами и наивной ребячьей лаской.

— Помогай тут матери, сынок, — проговорил Егор и, притянув мальчика, поцеловал его.

На рассвете, когда Егор собрался уходить, Васька спал, будить его не стали. Выражение лица у Васьки было сердитое. "Бедовый!" — с нежностью подумал о нём Егор. Зойка шевелила во сне пухлыми губками.

Егор поцеловал детей, обнял жену.

"Может, незачем мне это? Уходить-то?" — шевельнулось в нём, но он усилием воли подавил в себе возникшее сомнение.

Аннушка проводила его за ворота.

Она ему говорила все те ласковые и бестолковые слова, которые женщины обычно говорят мужчинам при расставании. Аннушка торопилась; слова застревали в горле — издали темнела на дороге подвода, — не словами даже, а скорее руками, глазами, лицом своим, всей фигурой выражала Аннушка и опасение и тревогу за мужа.

— Скорее ворочайся, — продолжала она свой наказ тихо. — Далеко-то не заезжай, бог с ним и с заработком. Если что, так уж сразу домой. Проживём как-нибудь!

— Ладно, — сказал Егор и поправил котомку.

В руках у него был зелёный сундучок. С этим сундучком ещё отец Егора, Матвей Кириллович Веретенников, ходил на царскую службу. Егор сложил в сундучок рубахи, чтобы не мялись в дороге.